olgakostrova.narod.ruolgakostrova.narod.ru/books/keller/KELLER.pdf · 4 ББК 81.81.2 Нем К...

307
1 Руди Келлер Языковые изменения Издательство Самарского государственного педагогического университета

Transcript of olgakostrova.narod.ruolgakostrova.narod.ru/books/keller/KELLER.pdf · 4 ББК 81.81.2 Нем К...

1

Руди Келлер

Языковые изменения

Издательство Самарского государственного

педагогического университета

2

Rudi Keller

Sprachwandel

Von der unsichtbaren Hand in der Sprache

Zweite, überarbeitete und erweiterte Auflage

Francke Verlag Tübingen und Basel

3

Руди Келлер

Языковые изменения

О невидимой руке в языке

Издание второе, переработанное и расширенное

Перевод с немецкого и вступительная статья

О.А. Костровой

Самара 1997

4

ББК 81.81.2 Нем К

Печатается по постановлению Ученого Совета Самарского педагогического университета

Издание осуществлено при финансовой поддержке Inter Nationes,

Бонн, и благодаря пожертвованию Петра Петровича Генрихса

Die Herausgabe dieses Werkes wurde aus Mitteln von INTER NA-TIONES, Bonn, gefördert, sowie durch die Spende von Peter Heinrichs

Келлер Р. Языковые изменения. О невидимой руке в языке. / Пер. с нем. и

вступ. ст. О.А. Костровой. Самара: издательство СамГПУ, 1997.- C. 312

Автор книги — профессор германистики Дюссельдорфского уни-

верситета Руди Келлер, наш современник (год рождения 1942). Книга дважды издана в ФРГ (1990 и 1994 г.г.), выдержала два издания в Ве-ликобритании (в английском переводе) и одно в Корее (на корейском языке). Издание книги на русском языке дает возможность широкому кругу читателей познакомиться с одной из современных моделей об-щественного развития, представленной на модели развития языка.

Книга заинтересует специалистов разных областей знания — лин-гвистов, философов, экономистов, социологов, правоведов и истори-ков.

© 1994 A.Francke Verlag Tübingen und Basel © Кострова О.А., перевод на русский язык и вступительная ста-

тья, 1997 © Издательство Самарского государственного педагогического

университета, 1997 © Костров А.В., компьютерная верстка

ISBN 3-8252-1567-9 (UTB-Bestellnummer) ISBN 5-8428-0091-8

5

Более важно то, что пред-ложение интересно, чем то, что оно верно. Но, ра-зумеется, более вероятно, что интересным будет скорее верное, чем невер-ное предложение.

(Уайтхед , 1933, с. 313)

6

7

Содержание Выбор как причина языковых изменений. Вступительная статья О.А. Костровой.......................9 ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ............................ 21 ПРЕДИСЛОВИЕ .................................................................. 25 ЧАСТЬ I .......................................................................................... 28

1. ПРОБЛЕМА ЯЗЫКОВЫХ ИЗМЕНЕНИЙ ............................. 28 1.1. Почему изменяется язык?................................................... 28 1.2. Организм или механизм? ..................................................... 33 1.3. Интенции, планы и сознание .............................................. 39 1.4. Сущность, изменение и генезис .......................................... 45

2. ПРЕДПОЛАГАЕМАЯ ИСТОРИЯ........................................ 53 2.1. Происхождение языка. Некая история и ее интерпретация ........................................................................... 53 2.2. Парадокс Мандевиля ........................................................... 70 2.3. Conjectural History ............................................................... 79

3. В ПЛЕНУ ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЕЙ ............................... 85 3.1. Природа — антипод искусства, инстинкт — антипод

разума .................................................................................................. 85 3.2. Аргументы в тупике: Шлейхер, Мюллер, Уитни ............. 98 3.3. Сделан ли язык людьми?.................................................... 109

ЧАCТЬ II........................................................................................ 116

4. ДЕЙСТВИЕ НЕВИДИМОЙ РУКИ .................................... 116 4.1. Язык — феномен третьего вида ...................................... 116 4.2. Объяснение посредством невидимой руки ...................... 126 4.3. Причинные, целевые и функциональные объяснения ...... 145 4.4. Правила языковой деятельности ..................................... 166 4.5. Статика и динамика языка.............................................. 173

5. ДИСКУССИЯ ................................................................ 192 5.1. Закон языковых изменений Людтке ................................. 192 5.2. Теория естественности.................................................... 202 5.3. Диахрония или синхрония? ................................................ 218 5.4. И-язык Хомского ................................................................ 222

8

5.5. Третий мир Поппера ......................................................... 236 6. ЗАКЛЮЧЕНИЕ.............................................................. 248

6.1. Языковые изменения как эволюционный процесс ........... 248 6.2. Резюме и обоснование адекватности объяснения ......... 267

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК ..................................... 279 РЕЦЕНЗИИ НА ПЕРВОЕ ИЗДАНИЕ ..................................... 292 УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН........................................................... 294 ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ .............................................. 297

9

Выбор как причина языковых изменений

Перед читателем необычная книга. Необычная как по фор-ме, так и по содержанию. Работая над ее переводом, я не устава-ла удивляться эрудиции автора, его умению привести доходчи-вый пример, показать практическую значимость абстрактной теории. Стиль книги я бы определила в целом как научно-демократический, сочетающий точность и последовательность, а в некоторых случаях и дотошность описания, с занимательно-стью и доступностью изложения. Это не популяризация научно-го знания, а его добывание вместе с читателем.

На содержании хотелось бы остановиться поподробнее, особенно на тех идеях, которые представляются мне в той или иной степени новыми или необычными для читателя в России.

Руди Келлер моделирует историю немецкого языка как часть истории общечеловеческой цивилизации, причем по-нимает развитие языка как своего рода “чистый” образец обще-ственного развития. “Чистый” — в смысле неотягощенный ма-териальными выгодами. По сути дела, книга представляет мо-дель развития общества, редуцированную до модели развития языка. Еще несколько лет назад саму эту мысль вряд ли кто в России осмелился бы высказать. Ведь она ставит под сомнение тезис “Бытие определяет сознание”! Не буду здесь приводить оправдательные аргументы, Руди Келлер делает это лучше меня. Скажу только, что, на мой взгляд, в книге представлен более гибкий подход, чем тот, который был долгое время принят в России.

Автор не принимает на веру никаких догм, устоявшихся мнений, а пытается, и не безуспешно, дать им свое объяснение, чтобы или принять, или отвергнуть их. Он выстраивает, напри-мер, предположительную историю происхождения языка, кото-рая также не стыкуется с общепринятой у нас теорией Ф. Эн-гельса. История изложена в форме сказки и моделирует процесс,

10

который, по всей видимости, вряд ли удастся реконструировать в принятом смысле. История языка реконструируется как пред-положение о том, как могло произойти, что люди, вернее обезь-яноподобные существа, вдруг заговорили. Ф. Энгельс тоже, соб-ственно, предполагает, что язык возник как реализация возник-шей потребности что-то сказать друг другу в процессе трудаI. Руди Келлер моделирует ту же самую историю по-другому: язык появился, согласно его предположениям, когда возникла потребность обмануть соплеменников, чтобы самому получить лакомые куски пищи. Как считает Р. Келлер, именно так голо-совой сигнал был впервые применен с целью воздействия, то есть в качестве языкового средства. Разумеется, подобная ин-терпретация истории человечества нелицеприятна. Но, может быть, она более реально представляет переход от животного со-стояния к человеческому, показывая механизм внезапного “по-умнения” обезьяноподобного существа, которое вдруг поняло, что вместе работать легче?

Из реконструкции предполагаемой истории языка, пред-принятой Р. Келлером, вытекает примечательный феномен ре-дукции теоретического знания: основная функция языка опре-деляется как функция воздействия. Для отечественного языко-знания эта мысль, строго говоря, не нова. Так Ф.Ф. Фортунатов пишет о трех видах побуждений, которые заставляют нас обна-руживать, выражать для другого лица нашу мысль. Он относит к ним, во-первых, “намерение передать свою мысль другому ли-цу, вызвать в нем соответствующую мысль , во-вторых, намере-ние повлиять на волю другого лица, то есть намерение выразить известное чувствование, именно желание побудить другое лицо к известному действию и, в-третьих, намерение выразить, обна-ружить другие чувствования (...), соединяющие с мыслью го-ворящего”I. Подчеркнутые мной выражения наводят на мысль,

I Энгельс Ф. Роль труда в процессе превращения обезьяны в чело-

века. — М.: Изд-во полит. лит., 1984. — С. 7. I Фортунатов Ф.Ф. Язык в процессе мышления и в процессе речи

// Избранные труды. Т. 1. — М., 1956. — С. 128.

11

что во всех трех случаях автор имеет в виду функцию воздейст-вия. Размышления Ф.Ф. Фортунатова не прошли незамеченны-ми; более того, они получили блестящее развитие в теории пси-холингвистики. В этой связи достаточно назвать имя Л.С. Вы-готскогоII. Однако эта область исследования стоит в отечествен-ном языкознании несколько особняком.

Что же касается определения функций языка в общем язы-кознании, то, как правило, выделяются сразу несколько взаимо-связанных функций. В связи с тезисом о первичности материи и вторичности сознания разрабатывается функция отраженияIII. Рассматривается диалектическое единство номинативной и коммуникативной функцийIV. Многих авторов привлекает язык как системно-структурное образованиеV. Аспект изучения языка в плане воздействия остается по-прежнему достаточно специ-фическим, составляя предмет психолингвистики и теории рече-вой коммуникации. При этом воздействие рассматривается как проблема р е ч и , регулирующей поведение объекта воздейст-вия непосредственно в акте общения и в последующей деятель-ностиI. Реально учитывая диалектическую взаимосвязь языка с речевой деятельностью, Р. Келлер считает воздействие функ-цией естественного я з ы к а - для него это один из осново-

II Ср, например: Выготский Л.С. Мышление и речь // Избранные

психологические исследования. — М.: АПН РСФСР, 1956. — С. 39 — 386.

III Мигирин В.Н. Язык как система категорий отображения. — Кишинев: Штиинца, 1973. — 237 с.; Кодухов В.И. Общее языкозна-ние. — М.: Высшая школа, 1979. — С. 162 и далее.

IV Общее языкознание: Внутренняя структура языка. — М.: Наука, 1972. — С. 302.

V Солнцев В.М. Язык как системно-структурное образование. — М.: Недра, 1977. — С. 341 и далее.

I Тарасов Е.Ф. Речевое воздействие: психологические и психолин-гвистические аспекты // Материалы VIII Всесоюзного симпозиума по психолингвистике и теории коммуникации: Тез. докл. — М.: Ин-т яз-я АН СССР, 1985. — С. 19.

12

полагающих тезисовII. Тем самым в центр внимания лин-гвистики выдвигается прагматика — часть науки о языке, ко-торая до сих пор воспринимается подчас как прикладная и даже граничащая с экзотикой. Р. Келлер, однако, убеждает, что она имеет отнюдь не прикладной характер, поскольку является (в редукционалистском смысле) движущей силой языковых изме-нений. В этом, на мой взгляд, заключается основное достоинст-во книги.

В отечественной традиции языковым изменениям уделяется достаточно много внимания. Мы воспитаны на диалектике язы-ка. Вспомним знаменитое бодуэновское “Нет неподвижности в языке!”. В то же время Бодуэн признает, что законы жизни язы-ка еще не открыты, хотя и называет причину всех языковых из-менений. Он видит ее тоже в прагматике, понимая ее, однако, как стремление к удобству, к облегчению в трех областях язы-ковой деятельности: в области произношения (фонации), в об-ласти слушания (аудиции) и в области мышления (церебра-ции)III. Это один из типичных взглядов на причину языковых изменений.

Другой состоит в том, что толчком к существенным из-менениям в языке вообще служит язык детейIV. Детской речи, несомненно, свойственно словотворчество. Однако вряд ли можно серьезно думать о том, что все языковые процессы про-исходят от ошибок в речи детей. Общепризнанный взгляд на причину языковых изменений: в рамках проблематики “Язык и общество” следует учитывать так называемые экстралингвисти-ческие факторы. Языковые изменения являются результатом непрерывной подстройки языковой системы ко все обновляю-щимся задачам общенияI. Р. Келлер конкретизирует этот тезис.

II Keller R. Sprachwandel: 2. Auflage. — Tübingen und Basel: Franke Verlag, 1994. — S. 208.

III Бодуэн де Куртенэ И.А. Избранные труды по общему языко-знанию. — М.: АН СССР, 1963. — Т. I, с. 348.

IV Там же, С. 350. I Ср., например, Супрун А.Е. Лекции по языковедению. — Минск:

БГУ, 1978. — С. 95.

13

Языковые процессы представлены в книге как процессы не-осознаваемого, почти интуитивного выбора, направляемого не-видимой рукой. Метафора английского экономиста Адама Сми-та о невидимой руке приобретает осязаемые контуры. Р. Келлер выделяет особую ступень накопления информации, служащую своеобразным переходом от индивидуумов-носителей языка к самому языку. Эта ступень, как правило, не осознается говоря-щими, потому и попадает в сферу действия невидимой руки. Она включает в себя как позитивные процессы поддержания системы, так и процессы забывания определенных единиц язы-ка. И тот, и другой процесс включает стадию ненаучения опре-деленным единицам подрастающего поколения. Данная стадия языкового развития является переходной и не имеет строгой письменной фиксации, однако она несомненно существует. Вы-деление этой стадии, которую Р. Келлер называет фазой куму-ляции, материализует неуловимость и вместе с тем не-избежность возникновения качественного скачка — языкового или иного изменения.

Материальность, осязаемость языковых изменений Р. Келлер представляет, анализируя ступени опосредования при выборе языковых структур. По мнению Р. Келлера, выбор опо-средуется широко понимаемыми экологическими условиями (индивидуальная компетенция говорящего + социальные, мате-риальные, биологические данности), а также направленными речевыми действиями говорящих. Это то, что вливается в нако-пительный процесс, регулирующий статику и динамику языка.

Понятие “экологические условия” выбора представляется особенно продуктивным. Оно показывает неразрывную и в то же время гибкую связь говорящего со средой. В отечественной германистике наиболее близко ему, на мой взгляд, понятие лин-гвооперативной ситуации, введенное В.А. Жеребковым. Сово-купность таких ситуаций образует лингвооперативный регистр, который представляет собой одну из основополагающих уни-

14

версалий, обеспечивающих функционирование языкаI. Модель В.А. Жеребкова позволяет объяснить варьирование языковых средств в рамках коммуникативных регистров; в частности ста-тистическая обработка данных по употребительности подчини-тельных союзов в современном немецком языке недвусмыслен-но показывает, что эти союзы определенным образом распреде-ляются по коммуникативным регистрам или видам речи. Так, из всех подчинительных союзов обстоятельственной семантики в объективированном типе текста (возникающем в дисситуатив-ном регистре) абсолютно преобладают временные (81,6 %), а в персонализированном типе текста (возникающем в ситуации непосредственного общения или при ее моделировании) — сою-зы причинной семантики (82,8 %)II. Таким образом, невидимая рука управляет и избирательностью функционирования! Имен-но поэтому закономерности выбора и не бросаются в глаза, а выявляются только с помощью специального анализа.

Введение в число экологических условий биологического фактора позволяет объяснить, например, специфику выбора языковых структур в определенном возрасте, в частности в дет-ской речи и в языке молодежи. В этих случаях, видимо, имеет место психологически обусловленное варьирование индивиду-альной компетенции, которая проходит определенные стадии развития. Причем ее особенности на данных стадиях довольно четко просматриваются, что, собственно, и привело к выделе-нию самих понятий детской речи или языка молодежи. Биоло-гические факторы играют не последнюю роль и в различении женского и мужского языка, которое в последнее время также привлекает внимание лингвистов, однако, рассматриваются эти

I Žerebkov V.A. Deutsche Stilgrammatik. — Москва: Высшая шко-

ла, 1988. — С. 70 и далее. II Кострова О.А. Продолженная синтаксическая форма как про-

межуточное звено между простым предложением и сверхфразовым единством: Автореф. дисс. ... докт. филол. наук. — М.: АН СССР, 1991. — С 5.

15

факторы, как и возрастное варьирование, скорее в рамках со-циолектовI.

Не следует думать, что Р. Келлер преувеличивает роль соб-ственно биологических факторов. Напротив, в дискуссии против социал-дарвинизма он, вслед за Р. Докинсом, выделяет из чисто биологического понятия гена культурно-генетическое понятие мемы, то есть единицы памяти, формирующей мемофонд чело-века. Единицы языка также относятся к мемам, образуя специ-фическое культурно-генетическое пространство. Гипотезу о су-ществовании такого пространства, или культурогенетики, вы-сказывает и Ю.А. СорокинII. В работе Р. Келлера культуро-генетика принимает осязаемые контуры. Анализируя сходство и различие между генами и мемами, Р. Келлер видит основную особенность последних в том, что человек может распоряжаться ими по своему усмотрению. В социолингвистике существует в связи с этим понятие переключения кодов, предполагающее ис-пользование одним человеком в зависимости от условий разных вариантов языкаI. С другой стороны, понятие мемофонда пере-кликается с понятием “национально-культурная специфика язы-ка” и в этом смысле представляет, как мне кажется, необозримое поле деятельности для лингвистов.

Таким образом, книга Р. Келлера дает широкое понимание языковых изменений, включая не только диахроническое, соци-альное, но и культурно-биологическое варьирование. Это, в свою очередь, позволяет по-новому осмыслить введенное Н. Хомским понятие “индивидуальная компетенция” — понятие, тоже вовсе не чуждое отечественной филологии. Достаточно со-слаться на высказывание А.А. Потебни: “...язык открылся пер-

I Бондалетов В.Д. Социальная лингвистика. — М.: Просвещение,

1987. — С. 66-67; V.A. Žerebkov. Cit. op. II Сорокин Ю.А. Этническая конфликтология. (Теоретические и

экспериментальные фрагменты). — Самара: Русский лицей, 1994. — С. 73.

I Ср. Žerebkov V.A. Cit. op., S. 84-87.

16

вым людям посредством собственной их природы”II. Следова-тельно, уже А.А. Потебня предполагал, что человек по природе своей устроен так, что способен к языку. Тем не менее тезис Н. Хомского о врожденности языковой способности и близкое ему понятие индивидуальной компетенции признавались в Рос-сии лишь немногимиIII. Р. Келлер обогащает понятие индивиду-альной компетенции, включая в него предположение об инди-видуальной компетенции партнера. Тем самым в понятие инди-видуальной компетенции включается обратная связь — необхо-димый компонент теории информации, который до сих пор практически не учитывается в теории речевой коммуникации или учитывается слишком абстрактно.

В ряду экологических условий понятие “обратная связь” является, по-видимому, ключевым и способствует обогащению знаковой модели языка, придавая ей необходимую гибкость и подвижность, углубляет и насыщает компоненты так называе-мого знакового треугольника. В классической модели этого тре-угольника, которая принадлежит Чарльзу Пирсу, знак, как само-стоятельный семантический объект, соотносим с другими зна-ками в системе, с обозначаемым объектом и с интерпретаторомI. Схема Пирса логически безупречна, но довольно абстрактна. Карл Бюлер расширяет сферу интерпретатора, который из абст-рактного превращается в конкретных отправителя и получателя информацииII. В.А. Жеребков вводит понятие комплексного ме-тазнака, понимая под ним коммуникативную модель языкаIII. В

II Потебня А.А. Мысль и язык // Полное собр. соч. Т. 1. — Гос.

изд-во Украины. — Изд. 5, 1926. — С. 7. III Среди них, например, Павлов В.М. Языковая способность че-

ловека как объект лингвистической науки // Теория речевой деятель-ности: проблемы психолингвистики. — М.: Наука, 1968. — С. 36-68.

I Peirce C.S. Elements of Logic // Collected Papers of Charles Sanders Peirce. Vol. II. — Cambridge: Harvard University Press, 1960.

II Bühler C.S. Die Axiomatik der Sprachwissenschaften. — Frank-furt a/M.: Klostermann V. 1969. — S. 116.

III Жеребков В.А. Коммуникативная модель как комплексный ме-тазнак // Вопросы языкознания. 1985. — № 6. — C. 63-69.

17

этой модели происходит смысловое насыщение всех компонен-тов знакового треугольника в рамках противопоставления двух основных коммуникативных регистров: тематического и непо-средственного общения. При всей динамичности этой модели она все же не учитывает обратной связи. В модели Р. Келлера обратная связь между отправителем информации и реципиентом осуществляется через взаимодействие введенных Н. Хомским категорий интериоризации/экстериоризации языка, то есть его внутреннего усвоения индивидуумом и использования вовне.

Обратная связь значима и для знаконосителя, или знакового средства, выбор которого из системы осуществляется тоже с учетом интериоризованной/экстериоризованной грамматик. От-сутствие экстериоризации в естественных условиях, например при обучении иностранному языку в отрыве от страны, где этот язык является естественным средством общения, ведет к идеа-лизации языкового употребления. Выбор языковых средств в условиях отсутствия обратной связи застывает на стадии лите-ратурных образцов. Наконец, обратная связь важна и для обо-значаемого. Входя в круг экологических условий, оно определя-ет индивидуальную компетенцию говорящего, заставляя его прогнозировать индивидуальную компетенцию партнера. Если обратная связь отсутствует, что тоже может иметь место при изучении иностранного языка, то выбор способа именования может казаться странным людям, для которых данный язык яв-ляется родным. Возникает парадоксальная ситуация: речь на родном языке воспринимается как чужая.

Таким образом, процесс невидимой руки предстает как вполне реальный. Его неосознаваемость, или неуловимость, объясняется как врожденной индивидуальной способностью к овладению языком, так и высокой степенью опосредованности выбора. Ни первое, ни второе не осознаются “наивными” носи-телями языка: первое в силу того, что языковая способность свойственна всем здоровым людям и воспринимается как нечто само собой разумеющееся; второе — в силу многофакторности, определяющей опосредованность выбора, что граничит с ин-туицией или формирует ее. Все это, мягко говоря, несколько

18

странно для читателя в России, привыкшего иметь дело с мате-риальными сущностями. В истории языка это прежде всего зву-ковые или иные конкретные, осязаемые изменения, вызываемые определенными тенденциями. Сами же тенденции в лучшем случае констатируются, их наличие принимается как данность. Р. Келлер же пытается объяснить их возникновение.

Синтаксические исследования последних лет, кажется, под-тверждают его правоту. В частности, исследование про-долженных синтаксических форм позволяет выделить в их раз-витии фазу кумуляции (накопление в их частях однородной се-мантической информации) — процесс, регулируемый прагмати-чески, через опосредованную оценочность при выборе наимено-ваний. Так, при выражения отношения причинности значимым оказывается наличие в первой его части семантики отрицания или высокой степени качестваI. И то, и другое можно рассмат-ривать как результат прагматического выбора в процессе назы-вания. Процесс выбора регулируется таким образом, что пред-почтение отдается языковым средствам, которые в известной степени противоречат ожиданиям, — ситуация обозначается с помощью отрицания или оценивается не нейтрально, а посред-ством высокой степени качества. Именно поэтому она и требу-ет обоснования. Вряд ли возможно предугадать, к чему приве-дет в конечном итоге этот процесс. Однако нет сомнений в том, что он начался.

Доказательством тому служит описываемое Р. Келлером скачкообразное изменение значения союза weil в современном немецком языке. Из союза, обозначающего причину, он в из-вестных случаях превращается в союз, cоединяющий эпистеми-ческие высказывания как результат наших размышлений о при-чине происшедшего. В немецком языке изменение значения союза четко фиксируется словорасположением в придаточной части, в которой используется порядок слов самостоятельного

I Ср. Кострова О.А. Типология номинаций в мотивированных

предложениях // Единицы языка в коммуникативном и номинативном аспектах. — Л., 1986. — С. 100-110.

19

предложения. Процесс невидимой руки, по-видимому, проявля-ется здесь на стадии накопления семантической информации и становится очевидным в структурной перестройке фразы.

Вот лишь основные мысли, касающиеся функционирования языка, которые мне хотелось бы прокомментировать в русском издании. Я не касалась рассуждений Р. Келлера о социальных вопросах. О резонансе, который они вызвали на Западе, пишет сам автор в предисловии ко второму изданию. Думается, в Рос-сии резонанс будет не меньший.

В заключение еще несколько слов о русском издании книги. Читателя, несомненно, заинтересует богатейшая и малоизвест-ная у нас библиография. К сожалению, большая ее часть отсут-ствует на русском языке. А опубликованные переводы è èõ èíòåðïðåòàöèè, на мой взгляд, не всегда удачны. Так, во вступи-тельной статье к сборнику переводов “Новое в зарубежной лин-гвистике” в качестве комментария к переводу Грайса употреб-ляется термин “максимы речевого общения”I, что должно соот-ветствовать немецкому варианту sprachliche Handlungsmaximen. В данной работе это выражение переводится как правила языко-вой деятельности, поскольку для русского читателя латинское слово максима слабо ассоциируется со словом правило, а Руди Келлер, интерпретируя Грайса, имеет в виду именно правила, которым следуют говорящие, выбирая то или иное выражение.

Цитаты, приведенные в оригинале на английском и фран-цузском языках, переведены на русский и даются на языке ори-гинала только в исключительных случаях, когда могут возник-нуть сомнения в их толковании или когда трудно подобрать русский эквивалент. Указатель имен разбит на две части. Если имя встречается в тексте, то оно приводится на русском языке;

I См. Арутюнова Н.Д., Падучева Е.В. Истоки, проблемы и катего-

рии прагматики: вступ. ст. // Новое в зарубежной лингвистике: сб. ст. / Переводы. — М.: Прогресс, 1985. — Вып. 16: Лингвистическая праг-матика. — С. 26-27.

20

если имя взято из сноски, оно включено в иноязычную часть. Предметный указатель, в основном, сохраняет структуру ориги-нала. Однако иногда приводятся синонимичные выражения, не-обходимость которых продиктована, как правило, стилистиче-скими соображениями перевода.

Ольга Кострова

Самара, 1996

21

Предисловие ко второму изданию

Лейтмотивом многих наук второй половины ХIX ве-ка был поиск теорий развития. Это относится и к языко-знанию. Лейтмотивом многих наук наших дней является поиск теорий спонтанных порядков, которые возникают, несмотря на то, что они не были ни задуманы, ни спланированы. Спонтанные порядки существуют во всех областях; в области живой и неживой природы, а также в области культуры: спираль галактики или раскры-вающийся весной папоротник, пейзаж с дюнами в За-падной Сахаре, горнолыжная трасса — или так называе-мый естественный язык. Спонтанные порядки в социо-культурной области — это обычно эпифеномены инди-видуальных действий, являющиеся следствием совсем других мотивов, чем тот, который вызывает порядок. Это в равной степени относится и к горнолыжной трас-се, и к немецкому языку. Некоторые не считают иссле-дование таких языков, как немецкий или английский, серьезным научным занятием, потому что это же “толь-ко” эпифеномены (см. с. 198 и сл.). Других, напротив, при-влекает именно это свойство объекта исследования. Эта книга была написана, чтобы показать, чтó значит рас-сматривать естественный язык в аспекте спонтанного порядка и чтó из этого следует. Среди всех спонтанных порядков какой-либо культуры естественному языку отво-дится совершенно особое место. Нет другого спонтанно-го порядка (за исключением, пожалуй, народного хозяй-ства), исследованию которого посвящалась бы отдельная отрасль науки, и — как следствие этого — нет такого спонтанного порядка, который был бы так же хорошо

22

исследован, как естественный язык. В конце концов язык можно считать прототипическим примером спонтанного порядка.

Вероятно, именно благодаря этому наша книга была удостоена внимания за рамками узко специальной сферы, прежде всего среди философов, социологов и экономи-стов. Представителям этих направлений я особенно бла-годарен за приглашения на доклады и все то одобрение, которое выпало на мою долю.

Спонтанные порядки часто бывают красивыми. Эсте-тическая прелесть таких структур может быть основана, с одной стороны, на особом соотношении в них порядка и беспорядка, с другой же, — на сочетании простоты и сложности. Это справедливо не только для языков. Уче-ные почти всех направлений — это специалисты по на-хождению простого в сложном или за сложным. “Сложная вещь есть нечто, составные части которого расположены так, как они вряд ли могли быть расположены благодаря случаю”, — определяет Ричард Докинс*. Язык и является такой “сложной вещью.” Его сложность, в отличие от сложности симфонии, создается без учета перспективы конечного состояния. Она скорее определяется “взгля-дом назад”**. Особая структура языка основана на его прошлом. Такой подход придает новую значимость ис-тории языка. Ее задача состоит не только в том, чтобы об-наруживать прошлые состояния, но и в том, чтобы рекон-струировать настоящее, исходя из перспективы его эво-люции. Главная мысль этой книги звучит так: Совре-менное состояние нашего языка — это непреднамерен-ный результат действий, которые выбирают сменяющие

* Dawkins 1986/87, c. 20. ** Dawkins 1986/87, c. 21.

23

друг друга поколения говорящих. Реконструкции этого генетического процесса отводится центральная роль в тео-рии, объясняющей языковые состояния. Хочется верить, что данный текст содержит несколько меньше опечаток, а новая глава обогатила его по сравне-нию с текстом первого издания. Один из рецензентов, Эрхард Альбрехт, имел все основания отметить, что бы-ло бы хорошо ввести критику теории так называемых естественных изменений. Такая глава была предусмотрена уже для первого издания. То, что она в конце концов так и не появилась, объясняется исключительно тем, что я в то время не мог дать такую критику естественных тео-рий, которая бы меня удовлетворила.

Между прочим об удовлетворении: кажется, дело об-стоит так, что это состояние недосягаемо для автора. Кни-га отображает скорее состояние, которое удовлетворяло меня. Что касается читателей, то здесь складывается диф-ференцированная картина. Книга получила большой ре-зонанс, причем положительные оценки значительно пре-обладали над критическими и тем более негативными. (Список появившихся до сих пор рецензий помещен после списка литературы.) Как положительные, так и отрица-тельные реакции не в последнюю очередь спровоцирова-ны стилем, которым написана книга. Колебания в оцен-ках простирались от восторженного поощрения до полно-го отрицания научной пригодности. Моей целью было и остается писать так, чтобы по тексту нельзя было заме-тить усилий исследователя. У текстов, как и у акро-батов, соотношение простоты и сложности должно быть совершенно другим, нежели у спонтанных порядков. У читателя должен быть шанс за простотой и кажущейся легкостью обнаруживать сложность. Определенный сорт критики проистекает из того, что книга читалась с из-

24

вестными ожиданиями, которые не оправдались, поэтому эксплицитное предупреждение: в мои намерения не вхо-дит дать обзор существующих теорий языкового разви-тия. Это уже сделали другие авторы, например Эйчи-сон 1991, Даузес 1990, Лэсс 1980 или Виндиш 1988. Теории других авторов только упоминаются в связи с теорией, излагаемой в этой книге. Упоминание или не-упоминание теории какого-либо автора не является зна-ком соответствующей оценки. Представление языковых исторических исследований также не являлось специаль-ной целью. Ссылки на историю языка служат исключи-тельно пояснению излагаемой здесь теории.

Я очень благодарен всем, кто критикой, непосредст-венной помощью и одобрением способствовал возникно-вению этой книги. В первую очередь следует назвать ре-цензентов, а также тех, кто высказывал мне свое мнение в личных письмах и разговорах. Особенно я благодарен Петре Радтке за внимательное прочтение и многочислен-ные разговоры. Петер Шмитц выполнил корректуру и об-новил регистр имен и понятий. Ему я тоже сердечно бла-годарен. Наконец, я искренне признателен издательству, и прежде всего доктору Петре Бегеман, за сотрудничество, надежность и исключительную заботливость.

Я хотел бы продолжить критическую дискуссию по предложенной здесь теории и уже сейчас благодарю всех, кто примет в ней участие.

Дюссельдорф, июнь 1994 г.

25

Предисловие

Когда я лет десять назад прочитал книгу Роберта Но-цика “Анархия, государство и утопия” — произведение о политической философии, я заразился идеей, которая до того времени был мне чужда: “близнецовской идеей”, как назвал ее фон Хайек, — идеей спонтанного порядка и объяснения с помощью невидимой руки.

“Таким объяснениям свойственно нечто прекрасное”, — замечает Ноцик. Меня привлекала, однако, не только интеллектуальная эстетика, присущая этой близнецовской идее, но и чувство, что здесь я нашел понятия, хотя и выработанные политической философией и националь-ной экономикой, но прямо-таки напрашивающиеся на адаптацию в науке о языке.

Действительно, языкознание восприняло от политиче-ской философии и национальной экономики то социаль-но-эволюционное направление, которое открыто поощря-лось последние два столетия. Но так как круг чтения ученых во многом ограничивается требованиями, зада-ваемыми университетскими и факультетскими структура-ми, то это направление не привлекло к себе внимания. Эта книга представляет собой попытку воспринять данное направление и — по аналогии с объяснительной полити-ческой теорией Ноцика — предложить нечто подобное для области языка.

Ноэм Хомский, насколько мне известно, первым на-стоятельно выдвинул требование о том, что целью син-таксической теории должно быть адекватное объяснение. Но то, что применимо для ограниченной области синтак-сиса, то применимо и для любой эмпирической теории:

26

она должна не только говорить, чтó имеет место, но и объяснять, почему это имеет место. В данной книге пред-ставляется эволюционная теория языка, “близнецовская идея”, объединяющая понятие “язык” с относящимся к нему объяснительным модусом, в рамках которого в принципе объяснимы языковые явления, причем объяс-нимы в строгом смысле, предполагающем, что заданы не-обходимые ограничительные условия.

Я пытаюсь представить эволюционный взгляд на язык в системе, дополняя ее многочисленными научно-историческими вставками. Ведь чтобы дойти до решения проблемы, нужно сначала понять саму эту проблему, на решение которой мы претендуем; а для этого, в свою очередь, полезно изучить неудавшиеся попытки ее реше-ния, а также причины этих неудач.

Лингвистика не считается в обществе и в студен-ческих кругах развлекательной наукой. Однако ее предмет (наука о языке + история его развития) не заслужил этого. Работая над книгой, обычно представляют себе фиктив-ных читателей, “которым” она адресуется. Мои фиктив-ные читатели происходят из трех групп: заинтересо-ванных дилетантов, учащихся и специалистов. Чтобы не оттолкнуть прежде всего две первых из них, я старался избегать как занудного стиля, так и специального лин-гвистического жаргона. Там, где требуются специальные знания, они вводятся и объясняются в тексте. Я пытал-ся, не упрощая, представить сложное несложным; на-сколько успешно, покажет время.

Долгое время, пока представленные здесь мысли развивались, вызревали, отлеживались, частично даже об-висали, я дискутировал об этом с таким большим коли-чеством людей (на коллоквиумах, семинарах, во время докладов), что невозможно поименно поблагодарить всех,

27

кто этого заслуживает. Поэтому я вынужден ограничить себя, назвав только тех, кому я обязан особой благодар-ностью. Эрика К.Гарсиа постоянно сопровождала воз-никновение этой теории благожелательной и продуктив-ной критикой. С самого начала я находил понимание и поддержку у Гельмута Людтке. Виктору Ванбергу я благодарен прежде всего за критические комментарии к моим соображениям о социокультурной эволюции. Фрид-рих Август фон Хайек особенно помог мне на начальном этапе своим одобрением и многочисленными указаниями на литературу, благодаря которым я смог ориентироваться в незнакомой мне области. Комментарии Роджера Лэсса к проблеме объяснения и прогноза побудили к некоторым модификациям более ранних редакций текста. Бригитта Нерлих навела окончательный лоск на весь текст. Аксе-лю Бюлеру я признателен за многочисленные критиче-ские комментарии к рукописи, из которых я, однако, из-за нехватки времени до сих пор смог обработать только незначительную часть. Их всех я хотел бы здесь сердеч-но поблагодарить.

Особой благодарности заслуживают Михаэль Тайзен и Сюзанна Кройц, которые ввели текст в компьютер. Благодаря их критической внимательности удалось избе-жать некоторых шероховатостей и ошибок; если в этом тексте мало идиотизмов Пфальца и общенемецких стилистических “перлов”, то это тоже во многом их заслу-га.

Эта тема для меня еще долго не будет закрытой, по-этому я и в дальнейшем буду благодарен за исправления, критику и стимулы.

Дюссельдорф, 1989 г. Р. Келлер

28

ЧАСТЬ I

1. Проблема языковых изменений

1.1. Почему изменяется язык?

В Центральной Австралии, где сливаются реки Муррэй и Дарлинг, живет небольшое племя аборигенов, которое было вынуждено девять раз в течение пяти лет поменять слово, обозначающее воду, потому, что умирал человек, носящий имя “вода”1.

Нам трудно понять и повторить что-либо подобное. А могли бы австралийские аборигены понять и повторить наше массовое увлечение бегом по лесу, популярное с тех пор, как пропагандируется слово “Jogging”, обозна-чающее нечто среднее между спортивной ходьбой и бе-гом?

Как бы там ни было, оба примера показывают, что язык служит нам не только для того, чтобы обменивать-ся мыслями или делать правдивые высказывания о мире, но и для других целей.

В языке идет процесс непрерывного изменения. Валь-тера фон дер Фогельвайде отделяет от нас примерно два-дцать пять поколений. Если бы машина времени пере-несла нас к нему в 1200 год, нам потребовались бы ве-личайшие усилия, чтобы хотя бы приблизительно понять друг друга. Маутнер отмечает, что и современник Валь-тера, который “прожил бы немногим более 700 лет, со-

1 Strehlow 1907-1915, с. 55. Цит. по: Boretzky 1981, с.75.

29

хранив свежесть духа и тела”, вряд ли понял бы “своего друга молодости”2.

С Пушкиным, от которого нас отделяют около 180 лет, у нас бы не было таких фундаментальных трудностей взаимопонимания, как с Вальтером, но мы на каждом ша-гу должны были бы спотыкаться и переспрашивать. Вы-ражение “...готов охлопать entrechat”3 следует понимать не как ”готов освистать”, а как “готов выразить аплодис-ментами одобрение”. Китайкой назывался сорт хлопчато-бумажной ткани; мы бы не поняли, кого называют драго-маном и что значит безуханный4. Если бы ребенок в школьном сочинении употребил пушкинскую конструк-цию для узнания неприятельских намерений5, то сегодня это расценили бы как ошибочное выражение. Охладеть во времена Пушкина означало не только “утратить чувства к кому-либо”, но и “похолодеть от сильного потрясения”. Примеры можно было бы продолжать бесконечно.

Даже если мы перенесемся во времени только на одно поколение назад и пролистаем, например, газету 50-х го-

2 Mauthner 1912/1982, с.7. 3 Словарь языка Пушкина, т. 3, с. 255. — Прим. перев. Пример ав-

тора: “Der beste Champion für meines Weibes Ehre (Goethe Wörterbuch 1985, т. 2), где Champion означает не “чемпион”, а “рыцарь-защитник”.

4 Драгоман означает “переводчик при европейских посольствах на Востоке”; безуханный означает “лишенный запаха”. — Прим. перев. Примеры автора: Chapeau было словом, обычно применявшимся для обозначения короля танцев; brustkrank означает “lungenkrank”, а ich will beytätig sein — ”я хочу в этом участвовать”.

5 Словарь языка Пушкина, т. 4, с. 674. — Прим. перев. Авторский пример устаревшего стиля из Гете: Если бы ребенок в школьном со-чинении употребил гетевскую конструкцию “Regen wirkt um desto unangenehmer als...” [Goethes Werke 1908, 45. Bd, S. 291], то сегодня ее расценили бы как ошибочное выражение. Во времена Гете прилага-тельное merkwürdig обозначало не “нечто странное,” а то, что надо было запомнить, то есть “нечто важное”.

30

дов, кое-что покажется нам достаточно чуждым. Так “Комсомольская правда” пишет 12.01.1950: “Опытному летчику, командиру воздушного корабля Читинского аэ-ропорта — Спартаку Гриневичу 23 года. Стройный серо-глазый юноша со школьной скамьи мечтал об авиации”. Сегодня мы написали бы вместо “воздушный корабль” “лайнер”, а вместо “юноша” — “молодой человек”*. Зна-чительно отличается от нашего сегодняшнего языка язык рекламы, моды и брачных объявлений. Например, рек-ламируется “элегантное дамское платье”, “веселое дамское платье нового покроя”, “послеобеденное платье с кар-манами новой конструкции” или “элегантное дамское пальто с богато украшенным воротником новой конст-рукции. Подходящее добавление: модный капюшон”. Все это подходит и для “полных дам”. Мужчинам рекоменду-ются “мужские трико обыкновенные”, а женщинам соот-ветственно — “дамские вязаные трико”.

В брачных объявлениях, например, “жизнерадостная привлекательная блондинка” или “девушка 39/1,62, строй-ная...”, или “дев. 48 л.”, или “мол. девушка 24/1,70” ищет мужа на всю жизнь. Тогда как многие мужчины ищут знакомства с “честной девушкой” или с “милой, верной девушкой”, в любом случае с “девушкой”, многие жен-щины желают для себя “хорошего спутника жизни”.

Короче говоря, мы находим в газете, напечатанной 45 лет назад, достаточное количество выражений и спо-собов выражения, которые сегодня были бы немыслимы в

* Р. Келлер приводит здесь сообщение газеты “Rheinische Post” от

1.12.1951 о том, что чрезвычайная комиссия полиции “für Hinweise aus dem Publikum, die zur Ergreifung der Täter führen, eine Belohnung von 1000 Mark ausgesetzt” hat. Сегодня вместо “Publikum” написали бы “Bevölkerung”, а вместо “Mark” “DM”. — Прим. перев.

31

том же самом контексте. В одних рубриках это заметно больше, в других несколько меньше.

Почему это так? Почему вообще изменяется язык? Разве с нашим языком, какой он есть, не все в порядке? Вам что-то в нем не нравится и Вы хотели бы что-то в нем изменить? Нет, в общем и целом нас больше раз-дражают нововведения, чем прежнее состояние... Стоит подумать, например, о лавине иностранных слов, обру-шившихся на русский язык с начала перестройки*.

Это как в моде: нововведения кажутся нам поначалу варварскими, а когда они станут обычными, мы улыба-емся, глядя на прежние фасоны. Кажется, это универ-сальная игра, к тому же игра без конца.

Можно ли представить себе язык, который не изменя-ется? Разумный ли это вообще вопрос? Более того, не следует ли задаться вопросом, можно ли представить себе народ, который не изменяет своего языка? Я еще вер-нусь к этой альтернативе.

Представьте себе на минуту, что Вы как лингвист при-нимаете участие в экспедиции в неизвестную страну. Вы бы рассчитывали встретить язык, который оставался бы постоянным на протяжении веков? Конечно нет, но по-чему?

Такой язык, несомненно, имел бы некоторые преиму-щества. Взаимопонимание поколений освободилось бы от “ненужных” затруднений, упростилась бы передача тра-диций, старики не могли бы обвинять язык в том, что он создает проблемы с молодежью, а теоретики распада

*В немецком оригинале автор пишет о “новом” порядке слов в придаточных предложениях с союзом “weil” (которые в разговорном языке строятся отныне как предложения с союзом “denn”, а не как предложения с союзом “da”): “Ich muß mich beeilen, weil ich will noch etwas einkaufen, bevor die Läden zumachen”. — Прим. перев.

32

языка и пуристы могли бы заняться более полезными де-лами.

Но скоро выявляется и недостаток: ведь язык народа должен идти в ногу с общественным развитием. “Языко-вое освоение постоянно меняющегося мира, который ок-ружает человека, требует непрерывного расширения сло-варя” 6.

Действительно ли требует? Давайте еще немного пофантазируем. Предположим, что Вы встретили народ, который, насколько можно заглянуть вглубь веков, не за-тронули ни изменения окружающей среды, ни цивилиза-ция. Вправе ли Вы ожидать, что в языке этого народа не произошло никаких изменений?

Нет, и в этом случае нет. Мы легко можем убе-диться в этом на своем собственном языке.

Какие изменения в окружающей среде вызвали изме-нения от игрецкого дома к игорному, от гремушек к по-гремушкам, от коли к если ? С другой стороны, мы все еще можем, не задумываясь, употребить уменьшительное имя лодка к славянскому лодья или старое германское слово Boot, чтобы обозначить атомную подводную лодку. О деятельности оператора, обслуживающего электронную камеру, мы спокойно можем сказать, что он снимает или, по-немецки, dreht.

Нововведения в нашей жизни ни необходимы, ни дос-таточны для изменений в языке. Идея о том, что это так, совпадает с идеологией, согласно которой задачей языка является отражение мира (по возможности однозначное) и что общение по сути своей состоит в том, чтобы делать ис-тинностные высказывания о мире. Но это только один

6 Fleischer 1981, c. 9.

33

аспект общения. Общение — это, в первую очередь, жела-ние определенным образом повлиять на кого-либо.

1.2. Организм или механизм?

Я уже упоминал о том, как непросто правильно поста-вить вопросы, анализируя языковые изменения. Тем более совершенно необходимо избегать постановки вопросов, ведущих к заблуждению при образовании теорий. “Наши вопросы лимитируют и наши ответы”7. В нашем случае трудности состоят в том, что восприятие и мыслительные модели, лежащие в основе словаря повседневного языка, не соответствуют процессам непрерывных изменений.

Лингвисты, насколько мне известно, никогда не под-вергали сомнению универсальность изменений естествен-ных языков. Если все языки подлежат процессу непре-рывного преобразования, то можно предположить, что по-стоянное изменение является существенной чертой есте-ственных языков (хотя это и не обязательное следст-вие!). “Способность языка к постоянному преобразова-нию неотделимо от его природы”, — писал Герман Па-уль 8. Почему это так — до сегодняшнего дня доказано слабо.

Я еще займусь аргументами подробнее; прежде, од-нако, одно небольшое предостережение от неправильных выводов. Кто успешно доказывает, что изменяемость (или изменимость) языка существенна (например, с по-мощью корректного аргумента, что она следует из его конвенциональности или произвольности), тот тем самым доказывает не то, что язык в самом деле изменяется, и

7 Stamm 1986, c. 1. 8 Paul 1910, c. 369.

34

не то, что все языки действительно изменяются, и тем более не то, что это неизбежно имеет место. В самом деле, из возможности преобразования не следует факт преобра-зования и тем самым не обеспечены ни его универсаль-ность, ни его необходимость. Не будет противоречия гово-рить о чем-либо, что, хотя оно и изменяемо, но еще нико-гда не изменялось. И нет противоречия в высказывании, что все языки подвержены непрерывному преобразова-нию, но это преобразование не обязательно. (Так же как, например, все промышленно развитые нации пьют кока-колу, но это не становится существенной чертой про-мышленно развитой нации).

Изменимость языка действительно вытекает из его произвольности, которая, в свою очередь, следует из его конвенциональности. (Если бы к способу поведения не было такой же хорошей альтернативы, мы бы не на-зывали его конвенциональным 9 ).

Универсальность преобразования представляется пока эмпирическим утверждением.

Для необходимости преобразования нужно еще найти аргументы.

По-видимому, понимание процессов непрерывного преобразования с незапамятных времен дается людям с большим трудом10. Причина, вероятно, кроется в том, что в нашей повседневной жизни отсутствуют наглядные, узнаваемые образцы этого процесса. Чувственно воспри-нимаемые образцы существуют только для процесса ста-новления: это онтогенез в живой природе и деятельность ремесленника. И в том, и в другом случае речь идет о на-правленных процессах, то есть о таких, в которых идея

9 Это показал прежде всего David Lewis (1969/1975, с. 71). 10 Ср. Wildgen 1985.

35

продукта существует до того, как этот продукт пред-станет в готовом виде. Мы увидим, что обе модели ис-пользуются в теории языка.

Словарь нашего повседневного языка формируется та-кими же когнитивными моделями. У нас есть словарь соз-дания и словарь роста. Чего у нас нет, так это словаря эволюции. К языкознанию применимо утверждение, ко-торое Конрад Лоренц высказал для биологии: “Если попы-таться описать процесс великого органического становле-ния, оставаясь верным природе, то дело будет постоянно тормозиться, так как словарь культурного языка возник в то время, когда онтогенез, то есть процесс индиви-дуального становления живого существа, был единст-венным известным способом развития”11. А индивиду-альная деятельность ремесленника-создателя была един-ственным известным способом производства неприрод-ных продуктов (как можно было бы добавить для куль-турной сферы).

Сами слова “развитие” и “эволюция” подчеркивают совершенно чуждое эволюционной мысли представление о распаковывании (cр. “development”), раскрытии чего-то уже имеющегося в зародыше. (Возможно, именно поэто-му Дарвин вообще не применял слово “эволюция” в пер-вом издании своего труда “The Origin of Species” 12 ).

Процессы непрерывного преобразования, которые могли бы служить нам в качестве образцов, или протека-ют слишком медленно, так что человек в течение жизни не может осознать их как таковые, к примеру эволюцию живой природы; или же мы не воспринимаем изменения как непрерывные преобразовательные процессы, хотя их

11 Lorenz 1973, c. 47. 12 Toulmin 1972/1978, c. 386, прим. 228.

36

скорость относительно продолжительности нашей жизни позволила бы это сделать. Так мы воспринимаем изме-нения морали, обычаев, религиозности, представлений о красоте и языковые изменения. Кажется, мы склонны воспринимать эти феномены, учитывая перспективу их утраты. На них мы тренируем свой пессимизм в отноше-нии культуры.

До сих пор утверждается, что люди не осознают язы-ковых изменений, потому что они происходят слишком медленно и маленькими шажками. Но ни то, ни другое не верно. Есть очень быстрые и скачкообразные изме-нения. Вспомним, например, об отказе от инверсии после союза weil в устной речи (weil das klingt so besser) или о тенденции избегать глагольного обрамления (“wir laden ein zu einem Gespräch”), или, например, о скачкообраз-ном изменении значения прилагательного ökologisch. Я думаю, что языковые изменения замечаются людьми, но не осознаются как перманентный процесс. Типичная фор-ма восприятия языковых изменений состоит, кажется, в том, что люди болезненно переживают их как распад. Не примечательно ли, что различные теоретики уже более 2000 лет жалуются на все ускоряющийся распад их род-ных языков, но тем не менее не могут привести ни одно-го примера действительно распавшегося языка? К тому же, кажется, нет такого человека, который пожалел бы о распаде своего с о б с т в е н н о г о индивидуального язы-ка: “Ах, по сравнению с моими бабушками и дедуш-ками, на каком противном немецком я пишу!” Распад языка — это всегда распад языка других. Это должно на-стораживать.

В отношении языковых изменений мы можем выби-рать между двумя вопросами:

37

“Почему язык изменяется?” или “Почему говорящие изменяют язык?” Первый вариант я назову органисти-ческим (уподобляющим язык организму), а второй — ме-ханистичным.

Оба варианта коварны. Они провоцируют ответы, не соответствующие сущности вопроса.

Рассмотрим сначала органический вариант. Гипоста-зации, метафоры и антропоморфизмы встречаются на ка-ждом шагу, как в научном, так и в повседневном языке. Об электрическом токе мы говорим, что он “течет”, о ге-нах — что они “эгоистичны”, изменения атмосферного давления “колеблются” между высокими и низкими точками, атмосферные фронты “образуются и отступа-ют”. Такие выражения удобны в качестве сокращений. Они не создают проблем, потому что хотя бы соответст-вующие специалисты могут дать негипостазированные, неметафоричные или неантропоморфные объяснения.

Вопрос “Почему изменяется язык?” содержит пре-суппозицию “Язык изменяется”. Особенность этого гипо-стазирования состоит в том, что его не могут буквально расшифровать даже специалисты. Мы, конечно, знаем, что немецкий язык, изменяясь, сам ничего для этого не де-лает. Мы знаем, что какое-то отношение к этому имеют люди. Но какое?

Как показывает история, овеществление языка почти неизбежно влечет за собой его персонификацию. Если уж язык — вещь, то вещь немeртвая. Язык живет. В нем “действуют” силы13, он “растет”, “стареет” и “умира-ет”14. Персонификация языка снова провоцирует антро-поморфизмы: язык “ищет решений”, он “изгоняет”, он

13 Ср.: L. Weisgerber 1971, c. 9; de Saussure 1916/1967, c. 110. 14 Schleicher 1863, c. 6 и далее.

38

“искушает”, он “борется за существование” и “побежда-ет”15. А так как язык проделывает все это с умом и до-вольно ловко, то он в конце концов еще наделяется “ду-хом”, который “владычествует” в нем16. Так незаметно специфическое для вида homo sapiens средство обще-ния17 становится рациональным живым существом, об-ладающим всяческими чудесными способностями.

Механистичная версия вопроса заранее предполагает и ошибочный тезис о том, что это говорящие изменяют свой язык.. Хомский задает риторический вопрос: “Вы или я ‘создали’ язык?”18. Утверждение о том, что она хотя бы чуть-чуть изменила немецкий язык, моя бабушка, конечно же, восприняла бы как упрек и с полным пра-вом отмежевалась бы от него.

Итак, оба способа выражения, органический и механи-стичный, ошибочны. Формулировака “Почему изменяет-ся язык?”, превращает язык в вещь с присущими ей жизненными силами, гипостазируя его в организм, как любили говорить в ХIХ веке.

“Почему говорящие изменяют свой язык?” звучит слишком активно, слишком целенаправленно, как будто они это запланировали и потом своей волей осуществи-ли; как будто язык — это артефакт, созданный людьми, механизм, который они способны изготовить и перестро-ить.

Обе формулировки повторяют две упомянутые вна-чале модели становления: онтогенез и ремесло. И обе не годятся как модели, лежащие в основе непрерывных

15 Ср. Schleicher 1863, c. 29. 16 Grimm 1968, c. 6. 17 Lüdtke 1980, c. 3. 18 Chomsky 1980/1981, c. 18.

39

языковых изменений. Не годятся по трем основным при-чинам.

1. Как онтогенез, так и деятельность ремесленника це-ленаправленны, то есть конечный продукт изначально предполагается либо генетически, либо концептуально. Это не верно для развития языка.

2. Как онтогенез, так и деятельность ремесленника конечны. (Это следует из пункта 1.) Они заканчиваются, когда возникает предполагавшийся конечный продукт. “Жизнь” языка, напротив, потенциально бесконечна.

3. Как онтогенез, так и деятельность ремесленника — индивидуальные процессы. Если артефакт не может быть создан одним индивидуумом, то по случайным причи-нам. Коллективные целенаправленные действия квази-индивидуальны; в большинстве случаев есть цен-тральная планирующая инстанция, которой может быть приписана деятельность: “Растрелли построил Зимний дворец”. Языковые изменения, как и биологическая эволюция, — коллективные феномены, для которых ха-рактерно, что в них участвуют популяции.

1.3. Интенции, планы и сознание

Кому-то покажется, что ему известно решение загадки. Она звучит так. “Конечно, ‘механистическая’ версия кор-ректна, ее нужно только дополнить! Формулировка ‘Го-ворящие изменяют свой язык’ только потому вызывает возражения, что они делают это не намеренно и пла-номерно, а неосознанно.”

Будет ли корректным в таком случае следующее вы-сказывание?

(1) “Говорящие изменяют свой язык, но они делают это не намеренно и планомерно, а неосознанно.”

40

Я думаю, что это “решение” больше ставит проблем, чем их решает. Первая проблема состоит в том, что здесь речь идет о коллективистском высказывании. Что значит говорить о 80 миллионах людей, что они делают что-то неосознанно? Что неосознанно делает каждый отдель-ный человек? Пока не выяснена логика взаимосвязи меж-ду коллективным и соответствующим индивидуальным высказываниями, подобное коллективное высказывание не имеет объяснительной силы.

Вторая проблема состоит в том, что в этом высказыва-нии неправомерно сведены вместе три понятия. При этом речь идет о смешении понятий, имеющем традицию: на-меренно, планово и сознательно бросаются в общий ко-тел. Я хочу показать, что высказывание (1) ничего не может объяснить, более того, при ближайшем рассмотре-нии оказывается пустым и вводящим в заблуждение.

Начнем с выражения намеренно (intentional). Теорети-ки действия, в общем, сходятся во мнении, что действия неизбежно интенциональны: интерпретировать актив-ность личности как действие означает приписывать ей намерения.

Я думаю, что это высказывание истинно и дву-смысленно. Оно двусмысленно, потому что “ей” может относиться как к “личности”, так и к “активности”. Одна-ко эта двусмысленность не опасна, а именно, по следую-щей причине.

Действие имеет цель, личность имеет намерение (но не наоборот). Формулирование намерения деятеля — это всегда и формулирование цели его действия. Намерением деятеля всегда является достижение цели его действия. (Это высказывание не о мире, а о семантике слов цель {Zweck} и намерение {Absicht}!). То, что считается дости-жением цели действия, будет в то же самое время и реали-

41

зацией намерения деятеля. Поэтому не принесет вреда, если вкладывать в слово интенция два смысла: можно понимать под интенцией действия его цель, а под ин-тенцией деятеля его намерение при выполнении действия.

Вторая двусмысленность (двусмысленность слова на-мерение {Absicht}) не так безвредна. Иногда она ведет к смешению понятий намеренно (intentional) и планово (ge-plant).

Намерение, направленное на будущее действие, не идентично намерению, с которым выполняется действие. Когда я говорю, что у меня есть намерение покрасить на будущей неделе забор в саду, я ничего не говорю о том, с каким намерением я хочу красить забор. Я ничего не говорю и о том, какой цели служит это действие.

Я крашу забор с намерением сделать его крепче. Мое сегодняшнее намерение покрасить забор на следую-щей неделе логически не имеет никакого отношения к намерению, с которым красится забор. Короче: намере-ние, с которым выполняется действие, нельзя смешивать с намерением сделать что-то.

Намерение покрасить забор может быть неопределен-ным или окончательным. А намерение, с которым красится забор, не может быть ни неопределенным, ни окончатель-ным.

Намерение сделать что-то — это намерение, план или обязательство по отношению к самому себе.

Напротив, намерение, с которым выполняется дейст-вие, затрагивает логику самого действия. Действие окон-чательно определено тогда, когда названы планируемый результат и планируемое(ые) последствие(ия)19. Но

19 Cр. Keller 1977, c. 19.

42

действие никоим образом не охарактеризовано, если ска-зать, что планируется его осуществление.

Если мы в дальнейшем, ради ясности, намерение, с которым что-то делается, будем обозначать как “намере-ние-ц” (цель), а намерение что-то сделать — “намерение-п” (план), то можно сказать, что, когда речь идет об ин-тенциональности действия, интерес представляют ис-ключительно намерения-ц. С биографической точки зре-ния может быть интересно, какие из своих намерений-п я воплотил в жизнь, с точки зрения теории действия возни-кает вопрос только о намерениях-ц моих действий.

Смешение обоих типов намерений ведет к путанице. Из предположения, что каждое действие по определе-нию обусловлено намерением-ц, не следует, что к каж-дому действию было и намерение-п. Когда я собираюсь открыть дверь, я отодвигаю большой палец от указа-тельного, чтобы взяться за ручку. Само собой разумеет-ся, что это действие служит намерению-ц. Оно целена-правленно, но я не намереваюсь произвести и не плани-рую его каждый раз. Часто преподносимый тезис, что каждое действие спланировано, что для каждого действия есть план, основано на смешении намерения-ц и намере-ния-п. Более того, это предположение запутывает и по-вторяющуюся обратную последовательность: поскольку планирование само является действием, то оно, как и каж-дое действие, должно планироваться, а это спланирован-ное намерение тоже спланировано и т. д. Конечно, этот аргумент нехорош. Теоретик планирования действий20 стал бы отрицать, что планирование является действием

20 Ср., например, B. Wunderlich 1976, c. 37; Ronneberger-Sibold

1980, c. 25, 33, 134, 135; Rehbein 1977.

43

в таком смысле. Но тогда ему пришлось бы сказать, чтó в таком смысле означает планирование.

Итак, отметим: из факта, что было намерение осуще-ствить нечто, не следует, что это нечто было спланирова-но. Следовательно, языковые намерения могли бы быть интенциональными (что не соответствует действительно-сти!), оставаясь при этом незапланированными. Более того, они могли бы быть запланированы (что иногда имеет место!), не будучи интенциональными. Как это возмож-но, я пока еще не могу объяснить (ср. главу 4.4).

Интенциональный и запланированный — это не зави-сящие друг от друга предикаты.

Обратимся, однако, к нашему третьему понятию: осознанно или неосознанно.

Тезис о том, что языковые изменения осуществляются ненамеренно, но осознанно, приводит к противоположно-му выводу. Предположение, что интенциональные фено-мены — это в то же время и осознанные феномены, ос-новано, вероятно, все на том же смешении намерения-ц и намерения-п. Если нечто задумано как намерение-п, то это нечто должно быть осознано. Иметь намерение оз-начает сознательно что-то задумать. Напротив, я осознаю далеко не все, что я делаю с намерением-ц.

Мы осознаем, так сказать, только основную линию. У нас есть определенные цели действий, которые мы пытаемся достичь: открыть дверь, поехать на работу, по-красить забор и т. д. Все они имеют комплексную при-роду и, как правило, осознаются нами. Но у них в услу-жении находится еще масса действий, которые мы, как правило, не осознаем, хотя они тоже представляют собой действия с намерениями-ц: раскрыть ладонь, снять ногу с педали “газ”, стряхнуть кисть и т. д. Всеми этими дей-ствиями мы владеем слепо. Пока торможение, переклю-

44

чение и управление остаются осознанными действиями, человек не может хорошо водить автомобиль.

Кажется, дело обстоит так: чтобы неосознанно вести машину, надо уметь, например, неосознанно переключать; чтобы неосознанно говорить, надо уметь неосознанно кон-струировать относительные предложения. Мы должны держать наше сознание свободным для чего-то более су-щественного.

Итак, мы постоянно выполняем намеренные действия, не осознавая их. С другой стороны, есть способы поведе-ния, привычки и т.п., которые не интенциональны, но осознаются нами. Я, как правило, осознаю, когда я крас-нею, дрожу или чихаю.

Итак, мы можем констатировать: интенционально и осознанно — это тоже не зависящие друг от друга преди-каты. Интенционально (в смысле намерения-ц) служит ло-гической характеристикой действия, осознанно — психо-логической.

Подведем итог. Интенционально и планомерно не являются синони-

мами; интенционально и неосознанно не являются проти-воположностями.

Но тем самым наше высказывание (1) становится про-стым перечислением негативных свойств: говорящие из-меняют свой язык неинтенционально, непланомерно и неосознанно. Это высказывание в общем и целом, дей-ствительно, верно. Но ничего более.

Мы же ищем положительный ответ на вопрос, как и почему говорящие изменяют наш, а возможно и всякий другой язык и не могут не делать этого.

45

1.4. Сущность, изменение и генезис

Итак, проблема представляется следующим образом. Мы общаемся так, как мы общаемся: здесь соседствуют важное и незначительное, личное и общественное, это про-исходит письменно и устно и т. д. При этом мы, как пра-вило, так мало думаем о самом языке, как при покупках мы не думаем об инфляции. И именно через это ежеднев-ное, миллионократное использование языка мы его посто-янно изменяем, или, выражаясь осторожнее, мы проводим перманентное изменение своего языка. Как правило, мы не ставим это своей задачей. Большинство из нас равнодушно к этому. Многих изменений мы и не замечаем. Некоторые из них мы находим злостными или некрасивыми, другие мы считаем желательными; но мы, как правило, не можем ни целенаправленно предотвратить, ни целенаправленно произвести какое-то изменение. (На влиянии направлен-ной языковой политики и языкового планирования я особо остановлюсь в одной из следующих глав (ср. главу 4.4.)).

Итак, наш вопрос: Каким образом нашим ежедневным общением мы производим преобразования в языке? Како-вы механизмы этого постоянного изменения?

Традиционно отмечается один фактор — экономия ар-тикуляции. Но если бы это был единственный фактор, оп-ределяющий развитие, то языки с течением времени долж-ны были бы становиться все “экономнее”. Очевидно, что это не так (ср. главы 4.5. и 5.1.).

Если бы мы знали, каковы механизмы языковых изме-нений, мы бы больше знали о нашем ежедневном обще-нии. Ведь способ нашего общения влияет на изменение наших коммуникативных средств. Это не исключает того, что есть случайные нефункциональные процессы. Но они необъяснимы по определению.

46

(1) Если бы мы знали, для чего мы используем язык, мы бы знали, почему наш язык изменяется через комму-никацию.

Вопрос о том, каким образом происходит преобразова-ние нашего языка, тем самым становится не историческим, а системным. Завтрашние изменения являются следствием нашей сегодняшней коммуникации. Таким образом, тео-рия изменений одновременно является и теорией функций и принципов нашей коммуникации. Знание механизмов изменения имеет функционально-аналитический аспект.

(2) Если бы мы знали, почему наш язык постоянно из-меняется, мы бы знали, для чего мы его используем.

Предложение (2) — это обращение предложения (1). Знание функций предмета тесно связано со знанием, по-чему этот предмет существует.

(3) Если бы мы знали функции нашего общения, мы бы знали что-то и о логике генезиса нашего языка.

Теория возникновения денег имплицирует теорию функций денег.

Для социальных институтов эта взаимосвязь имеет особое значение, хотя и не является обязательной. Инсти-тут мог возникнуть из функций, отличающихся от тех, ко-торые оправдывают его сегодняшнее существование. Воз-можно, что из инсценировок сражений возникла игра по имени “шахматы”. Когда изначальные функции устарели, это не означало, что должен погибнуть и утвердившийся институт игры; он мог изменить функции. “Отношения между функциональным анализом единицы и причинно-генетическим фактом ее существования, хотя часто и сближаются (...), но ни в коем случае не являются необхо-димыми”, — пишет Эдна Ульман-Маргалит21.

21 Ullmann-Margalit 1978, c. 280.

47

Это следует понимать только как предупреждение от поспешных выводов, а не как попытку сбросить со счета взаимосвязь функционального анализа и теории генезиса. Такую взаимосвязь мы находим как в вещах, созданных людьми, артефактах, так и в живой природе. Если мне из-вестна функция ветряной метелки в конструкции стро-пильной фермы, то у меня тем самым есть хорошая гипо-теза о том, почему она там нужна. Если мне известна функция почки (пользуясь примером Ульман-Маргалит), у меня есть хорошая гипотеза о том, почему она “возникла”. (Я не хочу здесь рассуждать о фундаментальных различи-ях эволюционного возникновения почки и ремесленного возникновения стропильных ферм.) Совершенно особым образом эта взаимосвязь проявляется в социальных фено-менах и институтах, таких, как право, деньги, рынок, мо-раль или язык.

Попытаюсь пояснить это на одном примере. В фотосе-рии под названием “10 минут перед Центром Помпиду” архитектор Ганс Никль22 запечатлел генезис одной струк-туры (рис.1). На площади перед Центром Помпиду в Па-риже любители поглазеть образовали два кольца, чтобы посмотреть на две группы уличных музыкантов или фо-кусников. Здесь речь идет о документальном подтвержде-нии генезиса одного — если хотите — простого примера социальной структуры. Структура возникает так, как воз-никают языковые изменения, — без плана, без предвари-тельной договоренности; она возникает спонтанно. Нечто подобное называют “спонтанным порядком”23.

22 Nickl 1980. Мое внимание на эту репродукцию обратил Бруно

Штекер, которому я признателен. 23 Ср. фон Хайек “Bemerkungen über die Entwicklungen von

Systemen von Verhaltensregeln” в: von Hayek 1969.

48

Ни один из любителей поглазеть не имел в виду созда-ния этой структуры. Большинство людей вообще не заме-тило, что они своими действиями способствовали ее созда-нию. Большинству было все равно.

На этом примере я хотел бы показать: нельзя понять сущность этой социальной структуры, если не понимать логики ее возникновения. Для этого же необходимо пони-мать функцию действий индивидуумов, образующих структуру. Только геометрическое описание созданной структуры не привело бы к ее пониманию. Такую же гео-метрию могла бы создать рота солдат, которая получила бы от своего командира приказ построиться таким-то спо-собом в круги такого-то диаметра. Обе фигуры, та, что на фотографии, и фиктивная, могли бы стать геометрически идентичными; но как социальные феномены они в корне отличались бы друг от друга.

Структура, подобная той, которую показывает рис. 1, образуется, по всей видимости, потому, что каждый, кто способствует ее созданию, выбирает свое место по крите-риям, согласно которым он

(а) по возможности хорошо видит, (б) не подвергает себя опасности и (в) дает возможность хорошо видеть некоторому коли-

честву других людей. Это следует знать, чтобы понять эту структуру. (Дет-

садовские дети, вероятно, действовали бы только в со-ответствии с критерием (а) и тем самым создали бы совсем другую структуру, а именно клубок.)

Предмет (в самом широком смысле) относится к своей функции как действие к его цели или (что синонимично) к его интенции. Тем самым у социальных феноменов, подоб-ных описываемому, анализ цели действия является осново-полагающим для понимания созданной структуры. Вместе

49

с тем, понимание способа образования позволяет понять саму структуру.

То, что анализ целей действия является основопола-гающим и для понимания изменений, на этом примере просматривается хуже, поскольку речь идет о стабильной структуре. Но это не означает ничего более кроме того, что названные функции действий (а)-(в) создают (отно-сительно) стабильную структуру. Если бы люди действо-вали исключительно в соответствии с критерием (а) (как детсадовские дети), то, возможно, возникла бы постоянно изменяющаяся структура, в которой прослеживалось бы постоянное толкание вперед.

Хотел бы еще раз подчеркнуть, что я говорил только о функциях действий, а не о функциях круговой структуры. На то есть свои причины. В определенном смысле можно ведь и круговой структуре приписать функцию24 обеспече-ния приемлемой обозримости для некоторого небольшого числа людей. То, что функция структуры согласуется с функцией способа породившего ее действия таким обра-зом, что структура позволяет осуществить функцию этого действия, не является само собой разумеющимся. В на-шем примере это имеет место, потому что структура относительно стабильна. Поведение детей показывает, что это может быть и по-другому. Действия исключительно с целью (а) как раз не ведут к образованию структуры, которая была бы в состоянии осуществить эту самую цель. На этом основана нестабильность структуры. Такая структура обладает свойствами, которые Фридрих Энгельс приписывает истории: “Тому, что хочет каждый отдельный человек, препятствует каждый другой, а

24 Ср. von Hayek 1956. За эту ссылку я благодарен В. Ванбергу.

50

препятствует каждый другой, а получается из всего этого то, чего никто не хотел”25.

В следующих главах я хотел бы подробнее заняться взаимосвязью вопросов о сущности, генезисе и изменени-ях по отношению к языку. Как водится, я начну с происхождения языка.

25 Энгельс к Иосифу Блоху от 21-22.09.1890. — Marx/Engels 1967.

Werke Bd. 37, c. 464.

51

Рис. 1

52

53

2. Предполагаемая история

2.1. Происхождение языка. Некая история и ее ин-терпретация

Парижское Лингвистическое общество, основанное в 1865 году, свершило скорый суд над проблемой, которая занимала европейскую философию языка больше ста лет: в статье II своего устава оно постановило, что не будет принимать доклады и работы, предметом которых яв-ляется происхождение языков 26.

Так сказать, надоело дикое мышление à la Кондильяк, Зюсмильх, Гердер и как их там еще зовут. Чтобы разде-лить престиж естественных наук, языковеды тоже должны были обратиться к эмпирии. “Мы должны ис-следовать то, что есть”, — сказал в 1873 году в одной из своих программных речей президент Лондонского Фи-лософского общества Александр Й. Эллис27.

Между тем прошло еще одно столетие, и мы с некото-рой долей облегчения снова можем приблизиться к про-блеме так называемого происхождения языка.

Я расскажу одну историю, сказку об обезьянопо-добном человеке. Прообраз этой истории представлен в рассказе Штеккера о маленьких существах28. Речь идет только о сказке, а не о реконструкции прошедшей ре-

26 Bulletin de la Societé de Linguistique de Paris 1 (1871), c. III. Ср.

Stamm 1976, c. 259. 27 Цит. по: Stamm 1976, c. 259. 28 Stecker 1987. Ср. также Heringer 1985.

54

альности. Какую значимость может иметь такая сказка, я поясню, когда расскажу ее.

Жило-было стадо обезьяноподобных людей. Обезьяно-подобные — это люди, которые уже прошли стадию обезьян, но еще не дошли до того, чтобы их можно было без обиняков причислить к людям, так как у обезьянопо-добных не было языка. Но у них, как и у их ближай-ших родственников, человекообразных обезьян, был бога-тый набор звуковых высказываний. Их холерики резко вскрикивали и рычали, когда пребывали в гневе, хвасту-ны били себя в грудь и урчали, когда хотели понравить-ся. Они показывали зубы, если им что-то казалось смеш-ным, издавали урчащие звуки удовольствия и — пронзи-тельно кричали от страха.

Все эти выражения были еще далеки от языковых зна-ков. Они не служили коммуникации в нашем сегодняш-нем человеческом смысле, а были естественным выраже-нием внутренних процессов; это были симптомы жизни чувств, сравнимые с тем, как у нас выступает от страха пот, как мы смеемся, плачем или краснеем. Такими яв-лениями нельзя сообщать о своих чувствах, но в некото-рых случаях можно кое-что о них поведать. Симптомы могут вызывать эффекты, подобные языковым знакам.

В этом стаде был обезьяноподобный человек, не-сколько обделенный природой. Он был меньше, худосоч-нее других и чрезвычайно труслив.

Назовем его Карлхайнц. По причине своей природной слабости, Карлхайнц с

детства был вынужден во многих случаях быть не-множко хитрее других. Ему нужно было компенсировать недостающую физическую силу и низкий социальный статус, если он не хотел, чтобы другие растирали его в порошок. Случалось, что более сильные просто прогоня-

55

ли его с места дележа добычи; к лакомым кускам они его тем более никогда не подпускали. Но своей провор-ностью и быстротой восприятия он нередко мог и ком-пенсировать свою обделенность.

Однажды произошел случай, которому суждено бы-ло решающим образом повлиять на будущее всего обезь-яноподобного человечества. Стадо мирно пребывало на месте кормежки, наслаждаясь добычей дня. Как всегда, были маленькие стычки и случайная толкотня. Карл-хайнца снова оттеснили почти к краю, как вдруг он уви-дел сквозь листву живой изгороди пару тигриных глаз. Их взгляды встретились. До смерти испуганный, Карл-хайнц издал пронзительный крик страха. В то же мгно-вение стадо бросилось врассыпную. Каждый искал спасения на ближайшем дереве, так как крик страха был симптомом реальной опасности. Это все они усвои-ли с детства.

Карлхайнц же как будто окаменел. Переживание смертельной опасности сделало его неспособным к бегст-ву. Но к его полному ошеломлению оба тигриных глаза сузились до совсем не тигриного мигания, а их сбитый с толку обладатель удалился. Якобы тигриные глаза при-надлежали безвредному кабанчику. Карлхайнц стал жерт-вой своей буйной фантазии и трусоватой природы.

Но верно ли слово “жертва”? Когда Карлхайнц, сбитый с толку, беспомощный и

несколько посрамленный, огляделся вокруг, он увидел, что он совершенно один, один со всей едой, которую оста-вили в бегстве другие. Выражение страха на его лице сменилось улыбкой, задумчивой и одновременно хитро-ватой. Он еще не мог до конца понять все это.

Дни проходили за неделями, и все снова при еже-дневных стычках за лучшие куски добычи его охватыва-

56

ло искушение сознательно повторить то, что случилось с ним нечаянно.

Карлхайнц не мог и подозревать, что это искушение обозначало конец райского состояния общения, идущего от природы.

Наконец, произошло то, что должно было произойти. Опять он должен был смотреть, как самые толстые бонзы стада делили между собой лучшие куски, тогда как он, голодный, в бессильной ярости, сидел на корточках в стороне. И он поддался искушению. Он издал пронзитель-ный крик страха — и снова стадо вместе с ненавистными бонзами с быстротой молнии словно исчезло с лица зем-ли.

И вот перед ним лежали лакомые куски, лежали в изобилии. От волнения Карлхайнц никак не мог успоко-иться, чтобы насладиться ими сполна. (Может быть, ему мешало в этом и чувство вины.) Но первый шаг был сде-лан, и в следующий раз это далось Карлхайнцу легче. Со временем чувствительность его притупилась. Ему по-нравилась его уловка, и он перестарался.

Не могло не случиться, что скоро его проделки были раскрыты. Когда Карлхайнц по легкомыслию второй раз за день издал свой крик страха, один из людей, убегая, проделал несколько прыжков, случайно остановился, ог-лянулся назад и тут же тоже набросился на еду. Это не-много сбило Карлхайнца с толку, но не вывело из себя, так как во всяком случае, на двоих уж еды было достаточ-но.

Скоро, однако, и посвященный в обман стал использо-вать свое знание и — как Карлхайнц — тоже перестарал-ся.

В конце концов, число разгадавших обман, то есть число подражателей, стало расти почти как инфляция.

57

Коллектив переживал чрезвычайно критическое время. Естественная коммуникация потеряла невинность. Каж-дый подозревал другого. Бонзы пытались возродить ста-рый порядок, карая за злоупотребление предупреждаю-щим криком. Но однажды приобретенное знание нико-гда нельзя изгладить из памяти. Более того, каждое новое злоупотребление и каждая новая карающая попытка снова напоминали о нем.

Постоянное злоупотребление криком страха стало уг-рожать физическому существованию стада. Ведь чтобы выжить, нужно было слепо доверять этому крику. Одна-ко с этим было покончено раз и навсегда.

Кто хотел выжить в это коррумпированное время, тот должен был обладать хорошим слухом. Тому нужно было научиться отличать истинный крик страха от под-дельного. Для большинства это было не так уж трудно. Как мы знаем из собственного опыта и из общения с ма-ленькими детьми, нет ничего сложнее, чем правдопо-добно плакать, подтасовывая выражение чувств, которые не испытываешь. Чем больше людей научилось отличать оригинал от подделки, тем реже удавалась Карлхайнцу его уловка. Карлхайнц был близок к отчаянию. Почти все знали, что он своим криком хотел добиться только то-го, чтобы другие убрались восвояси. Это знание привело сначала к тому, что каждый раз, услышав крик страха, эти другие перво-наперво окидывали испытующим взглядом место события, прежде чем решались бежать или остаться. Тем самым это знание открыло совершенно новое измере-ние в совместной жизни обезьяноподобных людей! Крах возможности подделать крик страха породил возмож-ность новой формы общения. И снова во многом не без участия Карлхайнца.

58

Однажды, как обычно, все стадо собралось на месте кормежки, чтобы наброситься на собранную и завоеван-ную добычу. И опять ее скорее недоставало, чем было в избытке. Те, кто и без того был слишком жирен, как всегда сидели в центре и решали вопрос между собой. Они милостиво отдали несколько никудышных кусков своим женам, которым надо было умудриться еще и про-кормить ими своих детей. Остальные же — а это была большая часть стада — должны были довольствоваться тем, что успели ухватить. Они не могли в такой день, как сегодня, надеяться на то, что бонзы что-нибудь им оставят. Карлхайнц давно отказался от своих попыток использовать уловку с криком страха. В такой напря-женной обстановке, как сегодня, он только навлек бы на себя еще большую немилость. Кроме того, он привлек бы к себе ненужное внимание других. Он уже понял, что если в такой ситуации хочешь что-то заполучить, надо делать это по возможности тайно: незаметно подкрасться, схватить и улизнуть.

Перед лицом этой назойливой проворной толпы воров бонзы были почти бессильны. Прогонишь одного слева, стянут что-нибудь справа. И тут произошло следующее: дрожа от бессилия и гнева, один из бонз распрямился, угрожающе обратил свой взгляд на толпу нищих, особо отметив Карлхайнца, и, рыча, издал крик страха. Он нико-гда до сих пор не пользовался этой уловкой, потому что она была ему не нужна, а тут в порыве слепой ярости ух-ватился за нее, давая понять Карлхайнцу и иже с ним, что хочет, чтобы они исчезли.

Ему не нужно было особо стараться кричать так уж правдоподобно. Те, кому не раз удавалось обмануть этим его, — те уж поймут, чтó он имел в виду. Более того, что-

59

бы достичь цели, его крик должен был быть узнаваем как имитация крика страха.

Он ведь не хотел вызвать у Карлхайнца и других впе-чатление настоящего страха. Ему нужно было отчетливо показать, что крик не рефлекс его страха, а выражение его воли.

Крик бонзы был первым коммуникативным действием, произведенным когда-либо; первым высказы-ванием, которое в полном смысле слова представляло собой коммуникацию. Соглашусь, что от крика бонзы до заявления правительства бундесканцлера еще довольно да-леко, но самый трудный участок пути был преодолен.

Сказка о Карлхайнце не претендует на реальность, но

она сообщает кое-что о реальности. Она показывает, как мог возникнуть переход от естественной коммуникации. Речь идет не об исторической реконструкции, а о фи-лософской. Верными должны быть не факты, а логика истории. При этом имеет значение следующее:

(а) шаги перехода от естественного крика страха к на-меренному коммуникативному акту должны быть объяс-нимы. Их выводимость не должна содержать ни пробе-лов, ни скачков;

(б) предпосылки, касающиеся способностей обезьяно-подобных людей, должны быть реалистичными. Расска-занная история ничего бы не стоила, если бы она при-писывала Карлхайнцу неправдоподобно большие интел-лектуальные способности.

Обратимся на минуту к идейным проблемам, над которыми бились теоретики происхождения языка в XVIII веке. Проблемы эти можно понять по конкурсному вопросу, поставленному в 1769 году Прусской Академией наук. Вопрос звучал так: “Способны ли люди, опираясь

60

только на свои естественные способности, изобрести язык?(...)” 29. Пропащее дело всерьез заниматься этим во-просом. Сразу окажешься перед дилеммой, с достаточной ясностью сформулированной Иоганом Петером Зюс-мильхом в 1766 году: “Язык — это средство для примене-ния разума; без языка или других все равно каких знаков нет разума. Следовательно, кто хочет произвести что-либо разумное, должен применять язык. (...) Язык, или приме-нение звуковых знаков, — это произведение разума. (...) Следовательно, тот, кто употреблял язык, дол-жен быть разумным существом. Если считать, что чело-век изобрел язык, то он должен был бы еще до своего изо-бретения уже владеть языком (...), что однако невозмож-но”30. Зюсмильх сделал из этой дилеммы вывод, что язык мог дать человеку только Бог. Прийти к мысли, что у языка нет происхождения, что он является результатом эволюционного процесса, — во времена Зюсмильха было еще невозможно. Вопрос ведь не в том, как полностью развитый человек пришел к полностью развитому языку, а в том, как животная коммуникативная способность до-человека могла превратиться в коммуникативную спо-собность человека.

Наша сказка показывает один из путей. Нет нужды претендовать на утверждение, что это возможно (или с известной долей вероятности) так и было. Достаточно, если это возможно логически; если не исключено, что это было так.

29 Цит. по: Arens 1969, c. 120. В оригинале вопрос звучал: “En

supposant les hommes abandonnés à leur facultés naturelles, sont-ils en état d’inventer le langage?”

30 Süßmilch 1766, предисловие, без указания страниц.

61

Что значит, было “так”? “Так” относится исключи-тельно к последовательности шагов. В действительности развитие охватывало, возможно, больше миллиона лет.

Не слишком ли мало, если нам удается реконст-руировать только возможную логику последовательности шагов?

Реконструкция логической последовательности шагов в возникновении языка — это больше чем теория возник-новения языка; это вместе с тем и теория сущности языка; теория того, что мы готовы называть “коммуникацией в человеческом смысле”. Антропологи нового времени, занимавшиеся в XVIII веке философией языка, в своих размышлениях о происхождении языка постоянно забыва-ли об одном: кто хочет размышлять о том, как или когда человек мог прийти к языку в человеческом смысле, тот должен размышлять о том, чтó он готов считать языком в нашем смысле слова. Ведь недостаточно исследовать строение гортани и объем мозга до-человека и первобыт-ного человека, чтобы задаться вопросом о том, возможно ли, чтобы уже у них мог существовать язык. Общаться в каком-то смысле могут, по всей вероятности, все жи-вотные. Вследствие этого возникает вопрос о том, какой способ общения можно понимать как коммуникацию в че-ловеческом смысле.

“Общаться в человеческом смысле” означает не то же самое, что “располагать языком в человеческом смысле”. Способность к коммуникации логически пред-шествует владению языком. Язык облегчает общение, но не является условием возможности общения. Общение с помощью конвенциональных средств, например языковых знаков, — это особый случай коммуникации; даже если он сегодня является для нас нормальным и практически преобладающим способом общения. Мы настолько его

62

усвоили, что многие считают совместное владение за-пасом знаков логической предпосылкой (условием воз-можности) коммуникации вообще. Если бы это было так, нельзя было бы осмыслить ни филогенетическую про-блему (каким образом мы как вид пришли к языку), ни онтогенетическую (как маленькие дети могут овладеть родным языком). Ведь построение регулярных гипотез предполагает (среди прочего) удавшуюся коммуникацию.

История о Карлхайнце рассказывает не о возникно-вении языка, а о предпосылках к этому: о природе и воз-никновении способности к коммуникации в человече-ском смысле.

Генезис этой способности охватывает семь ступеней, которые мы и рассмотрим одну за другой.

Первая ступень Карлхайнц, как и другие члены стада, обладает

способностью производить крик страха. Он не использу-ет этот крик как особое средство. Это реакция на вос-приятие опасности. Обезьяноподобные люди не в состоя-нии ни произвести его по своей воле, ни подавить его (чтобы, например, не попасть в поле зрения врага).

Точно так же обстоит дело с поведением во время бег-ства. Это реакция на восприятие крика страха. В целом все имеет характер цепной реакции: восприятие опасно-сти влечет за собой крик, а восприятие крика влечет за собой бегство. Крик — это естественный симптом стра-ха; это один из признаков трусливого поведения, как, на-пример, у нас одним из признаков трусливого поведения может быть выступивший пот, потребность мочеиспус-кания или внезапная бледность.

63

Цепная реакция от восприятия опасности до бегства является типичным примером естественных коммуника-тивных процессов, протекающих повсюду в живой приро-де: общение между двумя животными товарищами по виду А и Б имеет место именно тогда, когда А обнаруживает способ поведения, изменяющий вероятность определен-ного способа поведения Б31.

Крик страха значительно увеличивает вероятность того, что обезьяноподобный человек со скоростью звука залезет на ближайшее дерево.

В отличие от коммуникации в человеческом смысле крик страха ни к кому не обращен и не нацелен на то, что-бы быть понятым. Ведь он вообще ни на что не нацелен.

Вторая ступень Карлхайнц обманут. Это может произойти с каждым и

не решает дела. Решает то, что он осознает обман, то есть понимает, что причиной бегства других является не опас-ность, а его крик. Если до сих пор для него, как и для дру-гих, опасность-крик-бегство было комплексным, так ска-зать, целостным событием, то теперь он собирается сде-лать два следующих открытия:

1. Я могу кричать и тогда, когда нет опасности. И 2. Бегство других — это следствие крика, а не опасно-

сти. Это еще скорее предчувствие, чем открытие. Этим

предчувствием прокладывает себе дорогу то, что лингвисты называют “Versetzung” — “смещение” (“displacement”)32, то есть способность артикулировать

31 Ср. Wilson 1975, c. 581. 32 Lyons 1977/1980, c. 94. См. также Hockett, Altmann 1968.

64

выражение при отсутствии его референта. Наши дети, произнося первые слова, тоже еще не располагают этой способностью. Оба этих открытия являются необходи-мой предпосылкой для того, чтобы произвести звук ин-тенционально.

Кому кажется “невероятным”, что Карлхайнц был в состоянии сделать сразу оба открытия, тот может “замед-лить” историю, допуская, что он сначала сделал только первое из них. Карлхайнц мог бы, играя, несколько раз повторить его, прежде чем постепенно сделать и второе.

Третья ступень Карлхайнц использует оба открытия. Он производит

крик страха с намерением обратить других в бегство, чтобы одному распоряжаться пищей. Тем самым обезья-ний человек в первый раз совершил действие. Но это было еще далеко не коммуникативное действие. Оно, тем не менее, было интенциональным и направленным; это приближает его к коммуникативному действию. Сле-дующая схема иллюстрирует действие Карлхайнца:

говорящий S (Sprecher) делает А с намерением (1) побудить слушающего H (Hörer) к реакции R. В нашей схеме (1) ничего не сказано о том, каким об-

разом осуществляется задуманная реакция. В нашем слу-чае можно предположить, что бегство является условной реакцией на крик страха. Люди тоже иногда поступают по схеме (1): хлопают в ладоши, чтобы прогнать воробьев; рисуют на рекламном плакате полуголую женщину, что-бы привлечь к нему взгляды, — все это только некоторые тому примеры.

65

Четвертая ступень Карлхайнц слишком часто пользуется своим

обманом и тем самым провоцирует процесс потери бди-тельности. Условная связь ослабевает. Возникает то, что называют “замедленной реакцией”. Никто больше не разбегается вслепую. Между восприятием крика и бег-ством вклинивается момент удостоверения. С этим связа-но большое открытие, похожее на открытие Карлхайнца на второй ступени. Тот, кто больше не убегает вслепую, осознает на опыте, что его обращает в бегство не опас-ность, а крик или что опасность и крик — не обяза-тельно части одной единственной ситуации. Он как слу-шатель открывает то, что Карлхайнц открыл как крикун. Оба эти связанные друг с другом открытия представляют собой решающие шаги на пути от вынужденного пове-дения-реакции на раздражитель к свободному комму-никативному действию. Они означают освобождение от власти стимула. Раз уж кто-то другой был освобожден от принуждения к бегству, то скоро он и сам мог применять эту уловку. Тем самым он превратился из сотрапезника в посвященного в знание.

Пятая ступень Если уж кто-то отказался от бегства, услышав крик, то

освобождение от этого стимула к бегству вскоре научит его и чему-то другому. Момент удостоверения, замед-ленная реакция станет нормой поведения. Для любого обезьяноподобного человека Х и для любого обезьяно-

66

подобного человека Y в конце концов станет обычным следующее.

Y знает, что Х имитирует крик страха с намерением вызвать у Y реакцию бегства, чтобы изгнать его с места кормежки. Х знает об Y то же самое.

Если Х кричит, а Y не убегает, то Х со временем поймет, что Y разгадал его уловку; это означает, что Y не убегает именно потому, что он знает, что Х сымитировал крик страха, чтобы обратить Y в бегство.

Если Y разгадал Х и если Х знает об этом, то и Х раз-гадает Y, когда тот попытается применить уловку, а Y, в свою очередь, тоже поймет это. Тем самым опять будет сделан решающий шаг.

Если обозначить через “р” предложение “Сымитиро-ванный крик страха служит для того, чтобы обратить другого в бегство”, то достигнутый уровень знаний Х и Y можно изобразить следующим образом:

1. Х знает, что р. 1'. Y знает, что р. 2. Х знает, что Y знает, что р. 2'. Y знает, что Х знает, что р. 3. Х знает, что Y знает, что Х знает, что р. 3'. Y знает, что Х знает, что Y знает, что р. В нашей истории это означает: каждый знает уловку (1

и 1’); каждый знает, что и другой тоже знает уловку (2 и 2’); и каждый знает, что другой его разгадал (3 и 3’).

Такую структуру знаний называют общим (или кол-лективным) знанием33.

33 Ср. Keller 1974.

67

Шестая ступень Когда было достигнуто коллективное знание по отно-

шению к уловке с криком страха, она стала несостоя-тельной. Тут история подошла к критической точке. С этого момента стадо могло быть обречено на гибель, по-скольку естественный механизм предупреждения боль-ше не функционировал. Другая возможность могла со-стоять в том, что устаревшую уловку забыли и стадо опять вернулось бы к первобытному состоянию коммуни-кации. (В обоих случаях мы никогда ничего не услыша-ли бы о Карлхайнце.)

В нашей истории наступила дифференциация. Боль-шинство научилось отличать настоящий крик страха от поддельного. Если от случая к случаю кто-нибудь и принимал настоящий крик за поддельный или поддель-ный за настоящий, то, хотя это и было для отдельного об-манутого обидно или смертельно, но это не угрожало существованию стада в целом. Стадия, на которой спо-собность к имитации использовалась исключительно с обманным намерением, могла продолжаться очень долго. Способность как таковая до сих пор не забыта; мы на-зываем ее “лицедейством” или “притворством”.

Знание об умении имитировать крик страха, вероят-но, повысило бдительность воспринимающего. Он теперь не слушал, а прислушивался. С другой стороны, это кол-лективное знание сделало возможным решающий шаг от манипулирования этой способностью к ее коммуника-тивному использованию.

68

Седьмая ступень Седьмой шаг — крошечный шажок, но он стал решаю-

щим. Если я во время доклада хочу потихоньку дать понять

своей жене, что мне от него смертельно скучно, я могу это сделать, повернувшись к ней и изображая зевок. Си-муляция зевания должна удовлетворять двум условиям:

(а) Она должна быть узнаваема как симуляция зевания. (б) Она должна быть узнаваема как симуляция зева-

ния. Это означает, что она должна быть достаточно похо-

жа на настоящее зевание и достаточно от него отличать-ся.

Как раз этими свойствами и обладал (mutatis mutandis) крик “страха” бонзы. Похожесть его крика на настоящий проясняла, что входило в его намерение (обратить дру-гих в бегство). Отличие лицедейского крика от настоящего делало его узнаваемым и тем самым проявляло две вещи: (а) что он имел в виду, и (б) что другие должны были за-метить, что он это имеет в виду.

Действие бонзы являет тем самым пример следующей схемы:

S делает А с намерением (1) побудить H к реакции R, (2) дать понять Н, что S преследует намерение (1) и (3) дать понять Н, что S хотел бы, чтобы Н сделал R

(хотя бы отчасти) по той причине, что он понял на-мерение (1).

69

Это формулировка (одна из многих) так называемой основной модели Грайса. Она определяет, что значит об-щаться в человеческом смысле. Совершение действия А представляет собой (только тогда 34) попытку S общаться с Н, если он тем самым добивается реализации намере-ний (1), (2) и (3).

Крик нашего бонзы удовлетворяет этому условию: он произвел лицедейский крик с намерением

(1) обратить Карлхайнца в бегство, (2) дать понять Карлхайнцу, что он хочет обратить его

в бегство, и (3) дать понять Карлхайнцу, что причиной его бегст-ва должно быть понимание упомянутого в (2). Карлхайнц понимает бонзу только в том случае,

если он понял его намерения. Если все прошло хорошо, то тем самым мы доказа-

ли следующее: не исключено, что способность общаться в человеческом смысле могла постепенно развиться из способности общаться в животном смысле 35. Кроме того мы показали, в чем состоит общение в человеческом смысле и что для этого не обязателен язык. Бонза дал по-нять, чего он хотел, с помощью неконвенциональных ико-нических средств. Использовать язык — значит исполь-зовать конвенциональные средства, чтобы дать другим

34 “только тогда”, возможно, не соответствует истине, поскольку

эта формулировка, по всей видимости, недостаточна. Чрезвычайно об-стоятельная дискуссия по поводу основной модели Грайса здесь не-уместна. См. об этом Meggle 1979.

35 “И есть языки животных, которые являются предшественника-ми человеческого языка — в противовес Хомскому” (Popper/Eccles 1977/1982, c. 53).

70

понять, чего от них хотят. Само собой разумеется, эти средства могут иметь иконическую, частично икониче-скую или совсем неиконическую природу.

2.2. Парадокс Мандевиля

Наша история несет в себе парадоксальные черты. Разве мог такой благословенный и по своей природе коо-перативный институт как язык возникнуть из стремле-ния надуть кого-то? Не убедительнее ли допустить, что языковая способность возникла из желания поддер-живать друг друга, понимать друг друга, например, для оптимизации успешной охоты36?

“Из всех живых существ только человеку дано было заговорить, так как только ему это было нужно”, — писал Данте в своей работе “De vulgari eloquentia” (“О сочине-нии на родном языке”)37 примерно в 1305 году.

В 1710 году Лейбниц все еще придерживался анало-гичного мнения: “Я думаю, что без желания понять друг друга мы в самом деле никогда не выработали бы язы-ка”38, — писал он в своем Берлинском трактате “De originibus gentium ductis potissimum ex indicio linguarum” (“Краткие соображения об истории народов, главным образом, на основе языковых наблюдений”).

В деле есть две загвоздки. Желание, потребность или нужда еще не объясняют наличия чего-то. От желания ле-тать у нас не вырастают крылья, а желание вечного ми-ра уже не раз преподносило человечеству войну. К тому

36 Ср., например, Hildebrand-Nilshon 1980. 37 Цит. по: Arens 1969, c.56. 38 Цит. по: Arens 1969, c.95 (оригинал в: Miscellania Berolinensia,

Berlin, 1710, c. 1-16).

71

же следовало бы объяснить, как могло без языка возник-нуть в с е о бщ е е желание понимать друг друга.

Короче говоря, я думаю, что этот подход, кажу-щийся поначалу приемлемым, допускает слишком на-тянутые предпосылки. История о Карлхайнце предпола-гает, что вначале было только желание утолить голод. Объяснительная сила тем более возрастает, чем слабее предполагаемые допущения. Кроме того, в истории ис-пользуется старая мыслительная фигура, структуру и про-исхождение которой я хотел бы несколько подробнее изложить ниже.

Если мы посмотрим на мир, в котором живем, то уви-дим, что есть народы с высокоразвитыми технологиями и есть народы с менее развитыми технологиями. Одни на-роды обрабатывают поля мотыгой и мускульной силой, другие — машинами и тракторами. Те, у кого есть ма-шины и тракторы, производят больше и живут богаче тех, у кого только мотыги и мускулы.

Итак, можно было бы привести следующие аргументы: I. На свете есть более прилежные и более ленивые.

Более прилежные стремятся к большему, изобретают ма-шины и моторы и тем самым в конечном счете стано-вятся богаче. Таким образом, их богатство является следствием их прилежания.

Но можно было бы привести и такие аргументы (осто-рожности ради хочу сказать, что обе аргументации имеют здесь шуточный характер):

II. На свете есть более прилежные и более ленивые. Более ленивые всегда были слишком ленивы, чтобы мо-тыжить землю и обрабатывать поля мускульной силой. Их леность побудила их к тому, чтобы выдумывать для облег-чения работы всевозможные вещи. Так они изобрели в

72

конце концов машины и тракторы, чтобы полностью ос-вободиться от работы мускульной силой. Более прилеж-ные, напротив, никогда не считали за труд сделать что-то своими руками. И так они до сих пор еще мотыжат зем-лю. Таким образом, их бедность является следствием их прилежания, а богатство других — следствием их лено-сти.

Итог: богатство и высокоразвитые технологии явля-ются следствием лености человечества.

Что общего между аргументом II и историей о Карл-

хайнце? Три момента: парадоксальная структура, скры-тый цинизм и сила аргументации.

Полезные общественные феномены, оцениваемые по-ложительно, объясняются как следствия мотивов, осуждае-мых членами общества. В этом парадокс данной мысли-тельной фигуры. Она становится циничной, если ее (недо-пустимым образом) обратить на прогнозы и извлекать при этом моральные правила: если хочешь чего-то достичь, будь ленивым, так как более прилежные остаются бедня-ками.

Сила аргументации определяется слабостью допуще-ний. Предположение, что обезьянолюди своекорыстны и прожорливы, ближе к действительности, чем предполо-жение, что они бескорыстны и готовы к помощи. Если можно объяснить возникновение позитивного явления, даже предположив, что люди действовали, исходя из пло-хих мотивов, то почему бы этого не сделать. Если среди этих мотивов окажется несколько хороших, то это не по-вредит.

Эту мыслительную фигуру называют парадоксом Ман-девиля. Она носит имя человека, который, как представля-ется, оказал на европейскую мысль гораздо большее

73

влияние, чем позволяет предположить степень его из-вестности. Фридрих Август фон Хайек приписывает ему даже то, что его размышления “обозначили окончатель-ный прорыв к современному мышлению через идею эво-люции и близкую ей идею образования спонтанных по-рядков”39.

Кто этот человек и в чем состоит его вклад в нашу по-становку вопроса?

Его зовут Бернард (де40) Мандевиль, он родился в 1670 году в Роттердаме или недалеко от него и был отпрыском уважаемой и состоятельной гугенотской се-мьи. В 1689 году он стал доктором философии, два года спустя доктором медицины, и то, и другое про-изошло в Лейдене.

Чтобы выучить английский, он отправился где-то в 1696 году в Англию, три года спустя женился там на анг-личанке и остался до конца своих дней. Он имел практи-ку как невропатолог и терапевт. В январе 1733 года умер в Хакни, недалеко от Лондона.

Мандевиль опубликовал за свою жизнь значительное количество работ41. Нас интересует здесь однако только одна из них: “Басня о пчелах”.

То, что впоследствии стало скандальной книгой, на-чалось довольно безобидно. В 1705 году шестипенсо-вым изданием (и сразу же в подпольной перепечатке) появилась зарифмованная ломаным стихом сатира на со-временное английское общество под названием “The Grumbling Hive: or, Knaves Turn'd Honest” (“Возроптавший улей, или Мошенники, ставшие честными”):

39 Von Hayek 1969, c. 127 и далее. 40 С 1704 года он отказался от “де”. 41 См. список его работ в: Mandeville 1980, c. 437 и далее.

74

“These Insects liv'd like Men, and all Our Actions they perform'd in small” (“Эти насекомые были во всем подобны людям и все наши действия осуществляли в ми-ниатюре”)*

Это “было, вероятно, не больше, чем упражнение в но-

вом языке, который он полюбил и которым овладел за такое короткое время”42. Содержание стихотворения не-сложно. Взрывную силу придавала ему мораль рассказан-ной истории.

Пчелиный улей жил в роскоши и довольстве; торговля, искусства и науки процветали, но среди граждан едва ли можно было найти одного порядочного. Они были ленивы, продажны и тщеславны; среди них были “плуты, тунеядцы, сутенеры, шулера, карманники, фальшивомо-нетчики, шарлатаны и гадалки”. Юристы, врачи, солдаты и министры — все они были в конце концов “мошенники”.

“Все профессии и должности не обходи-лись без обмана. И не было ни одного занятия, где бы не плутовали”.

Но тем не менее общество процветало, так как при

ближайшем рассмотрении эти пороки оказывались

42 Von Hayek 1969, c. 128. * Перевод “Басни о пчелах” приведен по изданию: Мандевиль,

Бернард. “Басня о пчелах”/ Пер. Е.С.Лагутина.- Москва: Мысль, 1974. — Прим. перев.

75

“двигателями торговли” и причиной всеобщего благосос-тояния:

“...каждая часть улья была исполнена по-роков, Но в целом он являлся раем”.

Короче говоря:

“...порок воспитывал изобретательность”.

Вот это и является прообразом парадокса Мандевиля. Благосостояние народа было результатом не доброде-

телей граждан, а их дурных наклонностей и пороков. История, однако, имеет продолжение. Когда, нако-

нец, кое-кто еще и пожаловался Богам на недоброде-тельность сограждан (охотно прощая себе свою собствен-ную),

“Юпитер, движимый негодованием, в гневе поклялся, Что избавит рассерженный улей от мошенничества, И сдержал свое слово”. Но тем самым был предначертан закат пчелиного роя:

юристам больше нечего было делать, остались безработ-ными кузнецы и палачи.

“Священники, стряхнув лень, перестали перекладывать Свои обязанности на дьячков

76

И, свободные от пороков, сами служили Богам”.

Торговля и ремесла приходят в упадок и, наконец,

пчелы коротают свою жалкую, но “чистую жизнь” в дупле дерева,

“Счастливые своим довольством и чест-ностью”.

Мораль истории:

“... только глупцы стремятся Сделать великий улей честным. Наслаждаться мирскими удовольствиями, (...) Не имея больших пороков, — это пустая утопия”.

И наконец:

“Кто хотел бы возродить золотой век, Должны быть готовы не только стать че-стными, Но и питаться желудями”.

В 1714 году, через девять лет после опубликова-ния этого стихотворения, оно было снабжено комментари-ями к отдельным стихам, значительно расширено в объ-еме и напечатано заново под названием “Басня о пче-лах: Пороки частных лиц — блага для общества” (“The Fable of the Bees: or, Private Vices Publick Benefits”). С этого момента текст стал известен и вызвал скандал. До

77

1732 года, постепенно обогащаемый дополнениями, он выдержал еще семь изданий. В 1729 году первый том был дополнен вторым, который появился под заглавием “The Fable of the Bees, Part II. By the Author of the First” (“Бас-ня о пчелах. Часть II, написанная автором первой”).

Труд в целом носил характер социально-филосо-фского трактата, к которому первоначальное стихотво-рение служило только поводом. Лейтмотивом трактата было, что отдельный порок — от пьянства до тщесла-вия, от лени до проституции — вносит благословенный вклад в благоденствие и процветание общества.

Это действительно скандальная мысль. Можно понять, почему в 1723 году один суд нашел,

что “эти принципы (...) имеют непосредственную тенден-цию к ниспровержению всякой религии и буржуазного господства, к устранению всякого чувства долга по отношению ко Всевышнему и всякой любви к Отечест-ву”43.

Даже и сегодня басня о пчелах продолжает раздра-жать некоторых читателей. Так, например, Мюнстерман пишет в своей диссертации “Басня о пчелах”44: “Этот за-бытый гугенот является приверженцем и глашатаем на-турализма, — мировоззрения, как прежде развивающего свою разрушительную силу, самым радикальным пред-ставителем которой в области политики следует считать современное советское государство. (...) В предлагаемой работе мы попытаемся доказать, что натуралистская философия Мандевиля в высшей степени недостаточна,

43 Mandeville 1980, c. 403. 44 Münstermann 1960.

78

чтобы извлекать из нее уроки миропонимания и устройст-ва миропорядка.”45.

Bернемся после этого экскурса снова к тем аспектам учения Мандевиля, которые скорее благословенны для миропонимания.

В чем они состоят? Какое отношение все это имеет к языку и к теории его возникновения и развития?

В процессе разработки и комментирования описан-ного парадокса оказалось, что он представляет собой ча-стный случай более общего феномена. Открытие, что устремления индивидуумов, подлежащие моральному осуждению, на уровне общества в целом могут иметь последствия, заслуживающие всяческого поощрения; что “пороки частных лиц” могут означать “блага для общест-ва”, — это открытие содержало в зародыше понимание того, что есть общественные феномены, которые вызы-ваются действиями индивидуумов, хотя эти последние вовсе не намеревались их вызвать. То, что делало мысль Мандевиля такой скандальной, так сказать, открытие “той силы, которая постоянно хочет злого, а создает доброе”, как переформулировал парадокс Гете46, не играло больше никакой роли в последующих философских применениях, и в нашем случае тоже.

“Злые” действия могут порождать “добрые” струк-туры, так же как “добрые” действия могут порождать “злые” структуры. Примером тому может служить соз-дание института пыток, мучительных допросов, введе-ние из благородных побуждений запрета наказывать лю-дей на основе косвенных улик смертной казнью. Можно

45 Münstermann 1960, c.1. 46 Первый немецкий перевод “Басни о пчелах” появился в 1761

году.

79

легко найти примеры для всех четырех комбинаций “зло-го” и “доброго”.

Урок, который мы можем извлечь из обобщения па-радокса Мандевиля, состоит в том, “что вопрос о моти -в а х индивидуальных действий (должен быть) решитель-но отделен от вопроса о с о ц и а л ь ны х п о с л е д ст в и -я х этих действий ”47.

Эта мысль принимается во внимание в истории о Карл-хайнце. Она имеет решающее значение для теории языка.

2.3. Conjectural History

“Когда люди следуют мгновенному порыву духа, стре-мясь удалить нечто неприятное или достичь видимых преимуществ, они часто оказываются у таких целей, ко-торые не могла предвидеть даже их фантазия”. Так писал в 1767 году Адам Фергюсон48, философ так называемой шотландской школы. Заслугой шотландских философов того времени является то, что они сделали мысль Ман-девиля лейтмотивом социально-философских размышле-ний и сформулировали ее с достаточной ясностью. Дальше Фергюсон пишет: “Каждый шаг и каждое движение масс навстречу будущему даже во времена, которые называют просвещенными, делается все же вслепую, и нации наты-каются в темноте на сооружения, которые на самом деле являются результатом человеческой деятельности, а не воплощением плана, задуманного человеком” (“...and na-tions stumble upon establishments, wich are indeed the result of human action, but not the execution of any human

47 Vanberg 1982, c. 43. 48 Ferguson 1767/1904, c. 170.

80

design”)49. Тем самым Фергюсон, как замечает фон Хай-ек, “дал не только лучшую краткую формулировку ос-новной мандевилевской проблемы, но и лучшее опреде-ление задачи любой социальной теории”50.

Как бы там ни обстояло дело с задачами других соци-альных теорий, для языкознания, если считать его соци-альной теорией, оценка фон Хайека совершенно справед-лива. Язык в самом деле представляет собой “the result of human action, but not the execution of any human design”. В каком смысле следует это понимать, я поясню в главе 4.1.

Мандевиль в своей басне о пчелах не только под-вел к открытию феноменальной области, которую мно-гие считают основным предметом социальных наук, но и представил способ объяснения таких феноменов. О разра-ботке мандевилевской идеи снова позаботились филосо-фы-моралисты шотландской школы.

Дьюгалд Стюарт (1753-1828), как все философы шотландской школы, задумывался над возникновением и динамикой общественных институтов. Если сравнить ду-ховные способности, нравы и общественные учреждения нашего времени и какого-нибудь дикого племени, пишет Стюарт, то невольно возникает вопрос “by what gradual steps the transition has been made from the first simple efforts of an uncultivated nature, to a state of things so wonderfully artificial and complicated. Whence has arisen the systematical beauty which we admire in the structure of a cultivated language; (...) Whence the origin of the different sciences and of the different arts?”51 (“какими постепенными ша-

49 Ferguson 1767, c. 187/1904, c. 171 (курсив мой — Р.К.). 50 Von Hayek 1969, c. 141 и сл. 51 Stewart 1858/1971, c. 33; Peardon 1966, c. 14 (“Прочитано у м-ра

Стюарта 21 января и 18 марта 1793г.”).

81

гами был сделан переход от первых простых усилий не-возделанной природы к состоянию таких прекрасно сде-ланных и сложных вещей. Откуда взялась системная кра-сота, которой мы наслаждаемся в структуре развитого языка; (...) Где источник различных наук и искусств?”) В вопросах подобного типа история вряд ли нам поможет, вынуждая нас заменять факты предположениями ((to supply) “the place of fact by conjecture”). Как пишет Стю-арт дальше, если невозможно реконструировать процесс, в результате которого возник определенный феномен, то во много раз важнее показать, как он мог возникнуть. Конеч-но, у этого есть определенные недостатки, так как “it is impossible to determine with certainty what the steps were by which any particular language was formed” (“невоз-можно с уверенностью определить, какие именно шаги сформировали каждый отдельный язык”). Если все же, опираясь на наше знание принципов человеческой природы, удастся показать, как могли постепенно воз-никнуть отдельные части языка, то будет не только до определенной степени удовлетворен наш разум, но и бу-дет нанесен удар той ленивой философии (“indolent philosophy”), которая всегда, когда она не способна к объяснению, обращается к чуду. “To this species of philosophical investigation which has no appropriate name in our language, I shall take the liberty of giving the title of Theoretical or Conjectural History.”52 (“Этому виду фило-софских исследований, которому в нашем языке еще нет подходящего имени, я возьму на себя смелость дать имя Теоретической, или Предположительной, Истории “).

52 Stewart 1858/1971, c. 34. Историко-философскую оценку ср.

Kittsteiner 1980, c. 179 и далее.

82

Предположительная история, как неоднократно под-черкивает Дьюгалд Стюарт, является не историческим, а философским исследованием. История о Карлхайнце — это предположительная история. Она показывает, как могла возникнуть способность к коммуникации в чело-веческом смысле. Она показывает все это с наименьшими потерями — только на основе признанных способностей, не впутывая ни Бога, ни чудеса. Однако история о Карлхайнце — это предположительная история особого рода. Басня о пчелах также может быть признана пред-положительной историей особого рода. Их особенность основана на способе объяснения. Обе истории — это предположительные истории возникновения таких “со-оружений”, которые, говоря словами Фергюсона, являются результатом человеческой деятельности, а не выполне-ния человеческого плана: коммуникативная способность в одной истории, материальное благосостояние в другой.

Предположительные истории этого рода имеют совер-шенно поразительную особенность. Рассмотрим историю, которая является, вероятно, самой известной в своем ро-де, в честь которой, собственно, и назван этот тип пред-положительной истории. Она берет начало тоже от фи-лософа-моралиста шотландской школы, от Адама Смита. В произведении “An Inquiry into the Nature and Causes of the Wealth of Nation” (“Исследование природы и суще-ства здоровья нации”), появившемся в 1776 году, Смит рассуждает о привилегиях монополий, которые вредно воздействуют на национальную экономику. В этой связи он среди прочего пишет:

“Ежегодный доход всякого общества всегда равен меновой стоимости совокупного годового продукта его производителей или, выражаясь лучше, он и есть сама эта меновая стоимость. Так как каждый пытается в силу

83

своих возможностей так распорядиться своим капиталом в отечественном производстве и самим этим производст-вом, чтобы его продукт получил наибольшую стои-мость, то это вынуждает его и работать в том направле-нии, чтобы, насколько возможно, увеличить годовой до-ход общества. Тем не менее, он не стремится, как правило, к тому, чтобы улучшать всеобщее благосостояние и не знает, насколько он его улучшает. Предпочитая отече-ственное производство иноземному, он имеет в виду толь-ко свою собственную безопасность, а управляя этим производством таким образом, чтобы его продукт получал наивысшую стоимость, он преследует только свою собственную выгоду и направляем в этом, как и во многих других случаях, невидимой рукой, ведущей его к цели, достижение которой никоим образом не входило в его планы. Но общество не страдает от того, что все про-исходит именно так. Преследуя свой собственный ин-терес, он содействует общественному намного действен-нее, чем если бы он планировал содействовать последне-му”53.

Здесь мы имеем дело, так сказать, с серьезной версией мандевилевского парадокса. Если в басне о пчелах по-роки отдельных личностей карикатурно преувеличены и рассматриваются как мотивы, ведущие к созданию все-общего благоденствия, то у Адама Смита его создает стремление к “собственной безопасности” и своекорыс-тие.

Не пускаясь в дискуссию о свободном рыночном хо-зяйстве, необузданности и просвечивающем в послед-нем предложении цитаты эволюционном оптимизме, я хо-тел бы пояснить структуру аргументации Смита:

53 Smith 1776/1920, c. 235 и сл.

84

(1) Купцы обычно преследуют только собственные ин-

тересы. (2) Каждый купец (если ему позволит государство)

так распорядится своим капиталом, что он при-несет оптимальную выгоду при оптимальной безопасности.

(3) Оптимальная выгода отдельных купцов неизбежно приведет к оптимальному доходу всего общества, то есть к оптимальному благосостоянию.

(1) — это предпосылка о природе человека вообще и купцов в особенности. (2) — это приемлемая гипо-теза об образе действия индивидуумов на основе общей предпосылки (1) о человеческой природе и особых об-стоятельствах. (3) — это своего рода “высший расчет” коллективных последствий, которые с неизбежно наступят (наступили бы), если бы большинство купцов действовало согласно гипотетическому правилу (2).

Вот и объяснение генезиса народного благосостояния, в то же время проясняющее его природу и сущность. Этот тип объясннения, следуя за метафорой Адама Смита, называют Invisible-hand-Erklärung или объяснением по-средством невидимой руки. В качестве предварительного итога мы можем утверждать:

Объяснение с помощью невидимой руки — это пред-положительная история феномена, который является ре-зультатом человеческой деятельности, а не выполнением человеческого плана.

85

3. В плену противоположностей

3.1. Природа — антипод искусства, инстинкт — антипод разума

С открытием таких феноменов, которые являются ре-

зультатом человеческих действий, а не воплощением чело-веческих планов, с самого начала вплоть до настоящего времени связана точка зрения, что к их феноменальной об-ласти принадлежат и человеческие языки. Это относится и к способу объяснения таких феноменов — предположи-тельной истории, или объяснению с помощью невидимой руки.

“Из теорий этого типа, — пишет Фридрих Август фон Хайек, — до сих пор развивалась единственно только экономическая теория, теория рыночного упорядочения свободных человеческих обществ; и вместе с лингвисти-кой (курсив мой — Р.K.) она, вероятно, одна из немногих наук, которые из-за своеобразной сложности своего объек-та нуждаются в такой тщательной разработке. Вся эконо-мическая теория (как, впрочем, и лингвистическая) может быть понята как попытка реконструировать характер неко-торого порядка из закономерностей индивидуального поведения. Однако несмотря на это едва ли можно сказать, что отечественные экономисты полностью осоз-нают это как свою задачу”54.

54 Von Hayek 1969, c. 150.

86

Последнее замечание можно спокойно отнести и к лингвистам. Можно даже сказать, что размышления шот-ландских философов-моралистов скорее всего были неиз-вестны языковедам XIX и ХХ веков. Это тем более удивительно, что практически ни один из философов не упустил случая развернуто писать о языке. Есть ли объяс-нение этому упущению?

Наша культура несет на себе отпечаток противопо-ложностей. Противоположности определяют наше мышле-ние: Бог и черт, небо и ад, хорошо и плохо, язык и речь, природа и искусство, чувство и разум и многие другие.

Как оказалось, противоположности “природа — ис-кусство” и “инстинкт — разум” особенно тормозят по-нимание того, что есть культура и что есть язык.

Предположение, что мир делится без остатка на две исключающие друг друга предметные области: на область вещей, которые идут от природы, и вещей, сделанных че-ловеком, то есть искусственных, — так же старо, как сама европейская мысль. Оно нашло философское выраже-ние в платоновском различении physei и nomυ (природа — закон) или в аристотелевском различении physei и thesei (природа — традиции, законы). В наши дни оно встречается в таких дихотомических различиях, как “есте-ственный язык — искусственный язык”, “естественные факты — подобранные факты”, “законы — правила”, — примеры можно продолжить. Например, Макс Мюллер (1892) пишет: “Существуют два основных раздела челове-ческой науки, которые могут называться физическим и ис-торическим, в соответствии с материалом, лежащим в их основе. Физическая наука, как говорили раньше55, имеет

55 Вставка “как говорили раньше” еще отсутствует в издании

1866 г.

87

дело с творениями Божьими, а историческая наука — с че-ловеческими”56. А Анри Фрей замечает в 1929 году: “Грамматические правила не имеют ничего общего с лин-гвистическими законами; первые являются конвенцио-нальными (thesei on), вторые — естественными (physei on)”57.

К противоположности “естественный — искусствен-ный” существует родственная и не менее вводящая в за-блуждение параллель: “инстинкт — разум” или “чувство — разум”. Как на предметном уровне артефакты отлича-ются от естественных феноменов, так на поведенческом уровне разумное поведение отличается от инстинктивно-го или чувственного. И при этом сбрасывается со счета, возможно, самая великолепная и уж, конечно, решающая человеческая способность — способность создавать обы-чаи и традиции, способность к поведению, управляемому правилами.

Когда я правильно образую немецкое предложение, или с содроганием отвергаю собачье мясо, или ношу брю-ки, а не юбки, или предпочитаю есть, сидя на стуле, а не на полу, я следую тем самым разуму или инстинкту? Ни тому, ни другому! Я следую традициям, которые сложи-лись в данной стране; я следую социальным правилам.

“Это неправильное разделение на ‘естественный’ и ‘искусственный’, — пишет фон Хайек, — так же, как по-хожее и родственное ему разделение на ‘чувство’ и ‘ра-зум’, в высшей степени ответственны за достойное сожа-ления невнимание к процессу культурной эволюции, кото-рый в своих существенных чертах является внесоматиче-ским и порождает моральные традиции (мы можем здесь

56 Müller 1982, c. 20. 57 Frei 1929, c. 24.

88

дополнить: и человеческий язык — Р.K.), определившие возникновение цивилизации”58. В сочинении “Переоценен-ный разум” фон Хайек показывает, что разум и интел-лигентность — не предпосылки для установления системы правил, а их следствие. По способности человека к планомерным, разумным действиям можно судить о су-ществовании систем социальных правил. “Истинная аль-тернатива чувства — не разум, а следование традицион-ным правилам, не являющимся продуктом разума” 58.

Не нужно быть умным, чтобы следовать правилам или способствовать установлению обычаев. Мы следуем правилам не потому, что мы знаем, что делать это ра-зумно. Правилам следуют, потому что так делают дру-гие. Обычно мы не знаем ни пользы, ни функций оп-ределенной системы правил, определенного обычая и не можем оценить, что случилось бы, если бы мы отме-нили их или заменили другими. История “успешных” миссионерских начинаний дает бесчисленные примеры непредсказуемых и во многом катастрофичных послед-ствий “разумного” вмешательства якобы цивилизованных в якобы примитивные обычаи якобы дикарей. “Усво-ение поведения — это не результат понимания, а ско-рее его источник. Человек приобретает разум, потому что существует традиция, которую он может усвоить”59.

Поведение, руководимое разумом, “видит”. Правилам мы следуем “слепо”, как и нашим инстинктам60. Социаль-ные правила становятся как бы нашей второй натурой61. Они часть моего Я; ведь в самом деле не всегда так уж

58 Von Hayek 1983, c. 170. Ср. также von Hayek 1988, гл. 1. 59 Von Hayek 1983, c. 166. 60 Wittgenstein 1960, § 219. 61 На это указывал уже Цицерон: Consuetudine quasi alteram

guandam naturam effici. (De Finibus Bonorum et Malorum V. 25.74.)

89

просто выяснить, управляется ли определенный способ поведения врожденными инстинктами или “социализован-ными” правилами. Чтобы действовать разумно, надо уметь предвидеть, так как разум — это способность разрешать проблемы, не прибегая к методу проб и ошибок. Чтобы следовать правилам, не нужно ничего предвидеть. Дос-таточно посмотреть на проблему в ретроспективе и при-числить ее к одному из типов, уже имевших место.

Правила могут оправдать наши действия. Но что оп-равдает наши правила? Они не нуждаются в оправдании, так как сами представляют собой основу оправдания и тем самым основу рациональных действий. Способность ру-ководствоваться правилами как с фило-, так и с онтоге-нетической точки зрения предшествует способности руко-водствоваться разумом. Дети развивают ритуалы и дейст-вуют по ним задолго до того, как они будут в состоянии руководствоваться в своих действиях разумом. Обычай стоит между инстинктом и разумом.

Зачем человеку способность следовать обычаю? Во-прос поставлен некорректно. Тем людям, у которых она была (неважно по каким причинам), она приносила поль-зу. Способность следования обычаю включает прежде всего способность усваивать сверх врожденных реакций и способа поведения еще и способ поведения собратьев по виду; то есть вести себя в похожих случаях, как другие или как некоторые другие. “Значительное продление детского и юношеского возраста было, пожалуй, последним ре-шающим шагом биологической эволюции, который при-вел к тому, что усвоенные правила стали преобладать над врожденными реакциями”62.

62 Von Hayek 1983, c. 165.

90

Между прочим: в некоторых идеологически нагру-женных спорах нередко создается впечатление, как будто возникает вопрос, чего больше — “врожденного” или “усвоенного”. То есть, создается впечатление, как будто речь идет об оппозиции, в которой “больше” на одном полюсе имеет следствием “меньше” на другом. Это не так63, поскольку всякое усвоение предполагает врожден-ную способность к этому. Даже если не принимать во внимание случай, что сама способность к усвоению может быть усвоена, мы должны в конце концов предположить для этой приобретенной способности к усвоению такую способность к усвоению, которая сама не усвоена64. “Вро-жденное — это не только то, что не выучено, это то, что должно предшествовать всякому индивидуальному ус-воению с тем, чтобы сделать его возможным”65, — пишет Конрад Лоренц.

Вернемся к вопросу о пользе. В чем могла состоять для человека польза от того, что была выработана способ-ность к поведению, управляемому правилами? На этот вопрос есть общий и есть специальный ответ.

Начнем с общего. Мы можем утверждать, что трем ти-пам способностей: вести себя инстинктивно, руководство-ваться в поведении разумом или правилами — соответ-ствуют три скорости приспособления живого существа к окружающему миру.

Рассмотрим отрывок из Фолькера Бее, в котором он объясняет, что значит “вести себя”.

“Пограничным случаем поведения можно было бы представить себе, к примеру, нечто постоянное, застыв-

63 Ср. дискуссию в Beeh 1981, c. 92 и далее. 64 Ср. Beeh 1981, c. 99. 65 Lorenz 1965, c. 44.

91

шее, например, непрерывное удаление. Независимо от то-го, было ли когда-нибудь такое поведение или нет, ясно, что с понятием поведения в большинстве случаев свя-зывается способность, дающая организму возможность из-бирательно, в соответствии с определенными условиями окружающей среды, “запускать” различные процессы. Способность к этому должна быть опять же свойствен-на организму, поскольку делегирование решений окру-жающему миру, в основном, вознаграждается плохо. Вы-годно отличаются в этом смысле только такие способно-сти, которые, как правило, обеспечивают выбор, благо-приятный для организма. Так как баланс решений, при-нимаемых в окружающем мире по собственной инициати-ве, но тем не менее благоприятных для определенного организма, в обычном случае слишком плох, только такие виды имеют шанс выжить, которые как можно больше та-ких решений ‘берут в свои руки’. Особи таких видов должны обладать такой организацией, которая обеспечи-вает им возможность превращать неблагоприятные ситуа-ции в более благоприятные”66.

Наши инстинкты представляют собой такую организа-цию. Например, для человека большое преимущество имеет то, что он инстинктивно закрывает глаза, когда к его лицу приближается летящий предмет. Это инстинк-тивное поведение было “усвоено” видом именно таким образом, что индивиды, обладавшие в определенных ситуациях способностью закрывать глаза, имели бóль-шую вероятность выживания и/или воспроизводства, чем другие, так что потомки чаще наследовали эту способ-ность, чем ее отсутствие. Индивидуально врожденным яв-ляется в этом смысле то, что “усвоено” видом. “Про-

66 Beeh 1981, c. 94 и далее.

92

цессы усвоения” подобного рода отнимают очень мно-го времени. Скорость, с которой вид генетически реаги-рует на изменившуюся окружающую среду, охватывает временные промежутки в сотни тысяч лет.

Правила социального поведения тоже не вдруг при-спосабливаются к изменившимся условиям, но скорости изменения имеют все-таки совсем другие измерения. Обычаи могут ощутимо измениться уже за десять или двадцать лет.

Поведение, руководимое инстинктами или правилами, в принципе консервативно, что совершенно не характерно для разумных действий. Разумное действие ориентирует-ся (в идеальном случае) исключительно на логику пробле-мы, которую следует решить, а не на тот способ, каким ее решают другие, или не на то, “как это всегда делалось”.

Однако несколько бóльшая скорость приспособле-ния к изменившимся условиям оплачивается каждый раз в каждом определенном случае более ограниченной сте-пенью подтверждения, то есть более высоким риском. Репертуар поведения, руководимого инстинктом, под-тверждался миллионы раз в течение тысячелетий. Он хотя и не гибок, но в высшей степени надежен. Репертуар по-ведения, руководимого правилами, тоже иногда под-тверждается миллионы раз в течение десятилетий или столетий. Он характеризуется, так сказать, средней измен-чивостью при средней надежности. Он объединяет сте-реотипы действий с относительно высокой степенью на-дежности.

В противоположность этому, действия, руководимые разумом, в высшей степени рискованны. Они обеспечи-вают полное приспособление к каждому новому усло-вию, абсолютно не гарантируя успеха. По большому счету только человеку дано делать нечто совершенно не-

93

правильное, так как это предполагает способность к ра-зумным действиям.

Итак, наш общий ответ на вопрос о пользе, которую приносит человеку способность к поведению, руководи-мому правилами, звучит так: поведение, руководимое правилами, позволяет реагировать на возникающие про-блемы более гибко и специфично, чем инстинктивное по-ведение.

Рассмотрим теперь более специальный ответ на этот вопрос. В уже упоминавшемся сочинении “Переоценен-ный разум” фон Хайек предлагает следующий:

“Врожденные человеку инстинкты созданы не для того общества, в котором он живет сегодня. Инстинкты были приспособлены к жизни в маленьких группах, в которых она протекала в течение тысячелетий развития человеческого рода. (...) Более открытое общество явля-ется результатом развития известных наследуемых правил поведения, которые часто говорят ему, что он не дол-жен делать того, чего требуют инстинкты”67.

Короче говоря, польза выработанных систем социаль-ных правил состояла в том, что они позволяли создавать большие общества.

Фон Хайек обсуждает исключительно, как он говорит, “моральные правила”; но я предполагаю, что при этом речь идет об англицизме; “мораль” понимается в смысле “моральной философии” Давида Юма или Адама Смита, так что мы спокойно можем, не причиняя тексту наси-лия, перевести “моральные правила” как “социальные пра-вила совместной жизни”.

Я хотел бы немножко поразмышлять над подходом фон Хайека, так как он представляется мне приемлемым.

67 Von Hayek 1983, c. 164.

94

Я хотел бы использовать его прежде всего для рассмот-рения языка.

Преимущество больших обществ по сравнению с маленькими племенами состоит в том, что они могут располагать множеством знаний и способностей, кото-рые значительно превышают возможности каждого от-дельного индивида. Отдельные члены большого общест-ва могут тем самым, используя принцип разделения труда, наслаждаться товарами, достижениями и способ-ностями, которыми они никогда бы не располагали по-одиночке или в маленьких группах68. Однако жизнь в больших обществах требует совершенно других форм со-циального поведения. Жизнь стада определялась “узко очерченной кооперацией индивидуумов, знающих друг друга, кооперацией, направляемой совместным восприяти-ем событий, которые все сообща видели и могли осознать как потенциальный источник пищи или опасности”69. Структура власти в стаде не была, вероятно, постоянной, выстраиваясь, смотря по обстоятельствам, в соответствии с принципом власти более сильного.

Чтобы образовывать большие общества, нужно за-менить принцип совместного взаимодействия на конкрет-ную цель, находящуюся у всех перед глазами, а принцип власти более сильного заменить на более абстрактные принципы и правила поведения. Обычай является как бы исходной формой абстрактных принципов действий. Действовать в определенной ситуации в соответствии с обычаем означает абстрагироваться от конкретного слу-чая, причисляя его к одному из типов, в котором ведут себя так-то и так-то.

68 О теории и эволюции сложных обществ см. Corning 1983. 69 Von Hayek 1983, c. 165.

95

Язык — это обычай; гигантский (ставший между тем таковым) обычай, чтобы влиять на определенные вещи.

Чтобы могли возникнуть большие общества, требу-ется прежде всего регламентация насилия или его заме-на на ненасильственные поведенческие альтернативы.

Фундаментальными институтами, заменяющими наси-лие, являются право, рынок и язык. Этот набор может, на первый взгляд, показаться сомнительным. Оставим в стороне предположение Адама Смита о том, что языку при этом отдается приоритет, высказанное им во второй гла-ве “Причин богатства народов”. Я хочу пояснить, что объ-единяет эти три “обычая”.

Обычай права служит для того, чтобы передавать третьему (нейтральному) лицу урегулирование конфлик-тов. Индивидуум уступает свои права на самооборону или возмездие инстанции, которая гарантирует ему в ка-честве ответного шага защиту от незаслуженной самообо-роны или незаслуженного возмездия других. Тем самым право представляет собой своего рода обмен: я отдаю третьему лицу (государству, главарю, мафии и т.п.) свои права на возмездие и получаю за это защиту от произ-вольных действий других.

Рынок и язык служат родственным целям. Оба пред-ставляют собой учреждения, которые служат тому, чтобы добиться от другого чего-то определенного. Ры-нок — это учреждение, которое я использую, когда хочу добиться от кого-то, чтобы он дал мне нечто определен-ное; язык — это учреждение, которым я пользуюсь, когда хочу добиться от кого-то, чтобы он сделал нечто опреде-ленное или поверил во что-то.

96

Архаичной альтернативой рынка и языка является на-силие, торговли — грабеж или воровство, коммуникации — принуждение 70.

Заниматься торговлей означает, говоря упрощенно, давать тому, кто имеет то, в чем есть потребность, и нуждается в том, что имеют другие, — давать ему то, что имеют другие, чтобы получить от него то, в чем нуж-даются эти другие.

Коммуникацией называется, говоря упрощенно, пере-дача другому желаний или убеждений в надежде и с наме-рением, что это послужит для него основанием выпол-нить желание или перенять убеждение.

В основе коммуникации и торговли лежит один и тот же принцип: если ты хочешь добиться от кого-то, чтобы он сделал нечто определенное, дай ему основание сделать это самому. Получить то, что мне нужно, при известных обстоятельствах может явиться для меня хорошим осно-ванием дать тебе что-то из того, что у меня есть и что ты хотел бы получить. Узнать, что ты веришь во что-то, при известных обстоятельствах может явиться для меня хоро-шим основанием тоже поверить в это. Знать, что ты хо-чешь, чтобы я сделал что-то определенное, может быть для меня при известных обстоятельствах хорошим осно-ванием сделать это.

Покупка с применением денег — частный случай опи-санной здесь в общем виде торговли. Деньги — это кон-венциональное средство ускорения процесса. Они сокра-щают мой поиск того, у кого есть, что мне нужно, и кто нуждается в том, что есть у меня, потому что деньги нужны практически каждому.

70 Ср. Mandeville 1924, т.2, с. 289.

97

Коммуникация с применением языка аналогична: это частный случай описанной здесь в общих чертах ком-муникации. Язык — это конвенциональное средство ус-корить процесс, усовершенствовать его, а во многом и вообще сделать его возможным. Он облегчает или обеспечивает возможность дать другому понять, чего от него хотят добиться.

Следует признать, что в двух последних предложени-ях скрыто опасное сокращение, если применять их к на-шим современным, полностью развитым языкам. Язык (как, впрочем, и денежное хозяйство) стал самостоятель-ным учреждением, так что инструменталистская перспек-тива оказывается в применении к нему недостаточной. Поясним это одним сравнением.

“Шахматы — это конвенциональное средство поста-вить кому-то мат”. Что в этом странного? Неуместная ин-струменталистская перспектива. Шахматы относятся к состоянию мата по-другому, нежели сверло к дырам. Существование дыр логически не зависит от существова-ния сверл, а “дыра” может быть определена без приме-нения “сверла”. Полностью развитые языки, каковыми являются современные языки человечества, строго гово-ря, это хорошие инструменты, способные не только де-лать известные вещи, но прежде и создавать вещи, кото-рые можно ими делать, так же, как игра в шахматы созда-ет ситуацию мата.

Вернемся к обсужденной в начале главы противопо-ложности “природа — искусство”. В XIX веке языковеды были прямо-таки зациклены на этой противоположности, что не давало им возможности, несмотря на непрекра-щавшиеся усилия, развить подобающее понятие языка. В следующей главе я хочу на примерах показать это зацик-ливание.

98

3.2. Аргументы в тупике: Шлейхер, Мюллер, Уитни

“Греческое различение (...) между естественным (phy-sei) и искусственным или конвенциональным (thesei или nomυ)” стало — говоря словами фон Хайека — “такой прочной традицией (...), что оказало воздействие, по-добное воздействию тупика, из которого только Манде-виль показал выход”71.

Так как лингвисты в подавляющем большинстве не ви-дели этого выхода, они еще долго оставались жертвами собственноручно выбранных ограничений.

На примере некоторых аргументов Августа Шлейхера, Макса Мюллера и Уильяма Д. Уитни я хочу показать тип этих ограничений.

Лейтмотивом многих наук был в XIX веке поиск зако-нов развития. Чарльз Лилль, Герберт Спенсер, Чарльз Дарвин, Карл Маркс — все они участвовали в поиске в рамках своих наук; насколько успешно — об этом, как мы знаем, еще и сегодня идут споры. Усилия лингвистов во всяком случае заслуживали всяческого уважения. Сравнительное языкознание сформулировало ряд звуко-вых законов индоевропейских языков. Казалось даже, что путем обратной экстраполяции открытых закономерно-стей можно реконструировать праиндоевропейский язык или он уже реконструирован.

В 1868 году Август Шлейхер даже опубликовал на этом языке небольшую басню. “Отчасти, чтобы показать, что, хотя и с трудом, но можно образовать на индоев-ропейском праязыке связные предложения, отчасти animi

71 Von Hayek 1969, c. 131.

99

causa, я попытался написать на этом открытом языке не-сколько строк”72.

Это выглядит так: Avis, jasmin varná na á ast, dadarka akvams, tam, vágham

garum vaghantam, tam, bháram magham, tam, manum áku bharantam. Avis akvabhjams á vavakat: kard aghnutai mai vidanti manum akvams agantam.

Овца, на которой не было шерсти, увидела коня, который

вез тяжелую повозку, на которой был большой груз, на которой быст-ро вез человека. Овца сказала коню: у меня сердце замирает смотреть, как человек гонит коня.

С точки зрения современности, это, конечно, остроум-

ная чепуха, так как сравнительный метод вовсе не обяза-тельно ведет к праистокам. Он исходит из совершенно необоснованной предпосылки, что исходным является нечто общее двум (или нескольким) вещам. Кроме то-го, совершенно не доказана гипотеза, что все индоев-ропейские языки произошли от одного единственного корня.

Как бы там ни было, ученые были едины во мнении, что языки изменяются и процесс этот постоянен и неиз-бежен. Не было однако единства в вопросе, почему это так; не было единства в вопросе об онтологическом стату-се и природе языка. С этим, естественно, были связа-ны разногласия по поводу обнаруженных закономерностей развития.

Август Шлейхер в работе “Теория Дарвина в примене-нии к науке о языке” выразил крайний, но зато очень яс-ный взгляд: “Языки — это природные организмы, кото-рые возникли независимо от воли человека, произраста-

72 Schleicher 1868, c. 206.

100

ли и развивались по определенным законам, а теперь ста-реют и умирают; им также свойствен ряд явлений, кото-рые обычно подводят под понятие ‘жизнь’. Глоттохроно-логия, наука о языке, является тем самым естественной наукой (...)”73.

Откуда Шлейхер так точно об этом знает? “На-блюдение — основа современного знания”74. Поскольку лингвистика, как и биология, естественная наука, в ней “принимаются во внимание только факты, установлен-ные строгим объективным наблюдением, и построенные на них выводы”75.

С сегодняшних позиций можно только удивляться тео-ретико-познавательной наивности такого большого учено-го. Как же мало может защитить от ошибок “строгое объективное наблюдение”! Несоответствие между науч-ным достижением Шлейхера и его теоретико-познава-тельными размышлениями бросилось в глаза уже Уитни:

“Имя Августа Шлейхера произносится всяким изуча-ющим сегодня сравнительную филологию с почтением и восхищением. (...) К сожалению, нет необходимой связи между достижениями в одной из этих областей (эмпири-ческой — О.К.) и достижениями в другой (теоретико-по-знавательной — О.К.); многие великие компаративисты либо не затрагивали принципов и законов, лежащих в ос-нове феноменов, с которыми они имеют дело, либо счи-тали, что им соответствуют взгляды, полностью поверхно-стные или даже несообразные и абсурдные”76.

73 Schleicher 1863, c. 6 и далее. 74 Schleicher 1863, c. 9. 75 Schleicher 1863, c. 6. 76 Whitney 1873, c. 208/209/

101

Нелепые взгляды Шлейхера на природу языка моти-вированы, конечно, искренним желанием разделить пре-стиж преуспевших ученых-естественников. Это желание было тогда широко распространено (оно еще и сегодня полностью не исчезло). “Естественная наука въезжает, как триумфатор на победной колеснице, которая завора-живает всех нас”, — писал языковед Вильгельм Шерер77. Может быть, ему следовало бы написать: “на которой и мы хотим ехать”.

Шлейхер делает лингвистику естественной наукой с помощью простой уловки. Он буквально воспринимает метафору о том, что язык — это организм, и делает из этого свои выводы: “Наблюдение, однако, учит, что все живущие организмы (...) изменяются по определенным за-конам”78, и притом учит “с неопровержимой определен-ностью”79. Он пытается дополнительно подкрепить те-зис естественнонаучности лингвистики, показывая ее сходство с “теорией Дарвина”80. К примеру, пишет о том, что клетка в биологии соответствует корню в праязыке81 или : “Мы так же строим родословные деревья языковых семей, как Дарвин (...) пытался сделать это для видов растений и животных”82.

У Шлейхера, однако, мало ощущается дух Дарвина, славу которого он бы охотно разделил. Так, например, он совершенно не понял (а вместе с ним и все те, кто еще и сегодня называет его дарвинистом), что его сравнение

77 Scherer 1874, c. 412. 78 Schleicher 1863, c. 9. 79 Schleicher 1863, c. 10. 80 Ср. Keller 1983, c. 34. 81 Schleicher 1863, c. 25. 82 Schleicher 1863, c. 14.

102

“жизни” языка с ростом, старением и умиранием расте-ния — это не пример дарвинизма, а неуместная по-пытка представить эволюционный процесс как онтогене-тический. Для этого сравнения ему не нужно было ждать Дарвина. Рост, жизнь и смерть живого существа ни в ко-ем случае не идентичны тому, что можно было бы ме-тафорически назвать “жизнью языкового организма”.

Что приводит Шлейхера к мнению, что (оставаясь вер-ным языку времени) языковой организм — это естест-венный организм? “Организм” сам по себе не означал тогда “естественный организм”83. Гумбольдт, например, не оставлял сомнений в том, что языковой организм существует только в человеке и через человека. Шлейхер пользовался критерием, который в равной степени призна-вали как его сторонники, так и противники: зависи-мость или независимость от воли человека считалась ре-шающим критерием при определении естественности или искусственности феномена.

Для естественных организмов характерно, что они развиваются “независимо от воли человека”84. Развитие языка не определяется человеком, поэтому язык является естественным организмом, а наука о нем — естественной наукой.

Вот структура аргумента, основная слабость которо-го содержится в упомянутой выше предпосылке. Она на-ходится в плену противоположности “природа — искус-ство”.

Показательно рассмотреть аргументацию Макса Мюл-лера. В последней трети XIX века Макс Мюллер был од-ним из самых известных языковедов. Он жил в Оксфор-

83 О различении организма и механизма см. Kant 1974, § 65. 84 Schleicher 1863, c. 6 и далее.

103

де, был значительным санскритологом, издателем и пе-реводчиком Ригведы. Однако своей славой в Европе и США он обязан прежде всего умению популярно изло-жить свое представление о современном состоянии лин-гвистики. “Lectures on Language”, лекции, которые он прочитал в 1861 и 1863 годах в Королевском институ-те Лондона, стали бестселлером и были переведены на многие языки. В основе моего изложения лежит 15-е издание, “немецкое издание, авторизованное сочинителем” под названием “Наука языка”.

Предвосхищая суть дела, отметим: Мюллер приходит к тому же результату, что и Шлейхер. Но его аргумента-ция мягче. Он даже критикует аргументацию Шлейхера, признавая ее слабость: “Если язык должен расти, то ему нужна для этого почва, а этой почвой может быть только человек. Язык не может существовать за счет себя само-го. Когда Фридрих Шлегель говорит о языке как о дереве, выгоняющем почки и ростки в виде вербальных и номинальных окончаний, или когда Шлейхер рассматри-вает его как вещь в себе, органическое существо, веду-щее собственную жизнь, достигающее зрелости, произво-дящее потомство, а затем окончательно умирающее, то все это следует рассматривать как мифологию, свойствен-ную этим ученым. Если мы и не можем обойтись без ме-тафорических выражений, то нам надо постоянно быть настороже, чтобы слова, которые мы употребляем, не увлекли нас слишком далеко”85.

Под этим можно совершенно спокойно подписаться; но не слишком ли откровенно это признание для того, кто, говоря его словами, “всегда считал решенным делом, что наука языка (...) относится к естественным наукам и что

85 Müller 1892, c. 44 и далее.

104

поэтому ее метод должен быть похож на методы, с таким большим успехом применяемые в ботанике, геологии, ана-томии и других ветвях естествознания”86?

Не вынуждены ли мы причислять языкознание к “ис-торическим наукам“, которые имеют “дело с (творениями) человека”? Ведь “физическая”, то есть “естест-венная нау-ка” имеет дело с “произведениями Божьими”87. Макс Мюллер отваживается сделать еще один шаг дальше: даже библия не утверждает, что язык — это творение Божье! “Так как в библии (Ветхий Завет. Бытие, II, 19 — Р.K.) не Творец дает каждой вещи имя, а Адам”88.

В действительности все говорит против того, чтобы причислять языкознание к естественным наукам, и все за то, что речь идет об “исторической науке”. К тому же язык подвержен историческим изменениям. “Историчес-кие преобразования языка могут происходить быстрее или медленнее, но они имеют место во все времена и во всех странах” 89.

Как Макс Мюллер выбирается из цепочки аргумен-тов, которая кажется безвыходной? “Когда я требовал для науки о языке место в ряду естественных наук (Прим: Шлейхер ... позднее пришел к тому же мнению), я был го-тов встретить некоторые возражения”90.

Вот его главный аргумент: “После всего этого решили, что с языком нельзя обхо-

диться в точности так же, как с другими естественными науками, поскольку он, в противоположность всем дру-

86 Müller 1892, c. 20. 87 Müller 1892, c. 20. 88 Müller 1892, c. 29. 89 Müller 1892, c. 34. 90 Müller 1892, c. 27.

105

гим естественным явлениям, подвержен историческим из-менениям.

Это возражение кажется до поры до времени хорошо обоснованным; если же мы его проверим повниматель-нее, то вскоре выясним, что оно основано исключитель-но на смешении выражений (курсив мой — Р.K.). А имен-но, мы должны различать исторические изменения и естественный рост. Искусство, наука, философия и рели-гия имеют свою историю; язык же, как всякий другой ес-тественный продукт, допускает, строго говоря, только рост”91.

Кажется, понятие “рост” играло в то время в Англии значительную роль. Так, Герберт Спенсер замечает в третьей части труда “Принципы биологии”, который впер-вые появился в 1864 году, “что общество не сделано , но растет само (курсив мой — Р.K.)92.

По какому критерию Мюллер отличает историю от роста? Это знакомый нам критерий волевого влияния че-ловека: “Следует (...) принять во внимание, что, даже если язык постоянно подвержен изменениям, человеку все-таки не дано производить их или препятствовать им. Насколько безуспешно мы могли бы подумать о том, чтобы изменить законы кровообращения или прибавить локоть к своему росту, настолько же тщетными были бы наши попытки изменять законы речи или произвольно изо-бретать новые слова” 93.

Следовательно, язык — это естественный феномен. Вот и опять аргумент оказывается в плену дихотомии ес-тественного и искусственного. Само собой разумеется,

91 Müller 1892, c. 37. 92 Spencer 1876, c. 379 (ср. также ч. II, гл. I). 93 Müller 1892, c. 37.

106

была и другая позиция, комплементарная. Одним из тех, кто ее представлял, был Уильям Д. Уитни. Он считал языкознание “одной из благороднейших исторических, или духовных, наук”94.

Почему оно является таковым? Критерий постоянен: “Мы не можем проходить мимо существенного разли-

чия между предметом естественной науки и предметом языкознания, мы должны признать, что имеем здесь дело с человеческими сооружениями, в которых повсюду действует неуловимая и неизмеримая сила (...) — челове-ческая воля” 95 .

Непосредственно откликаясь на замечание Шлей-хера, что языки не определяются волей людей, Уитни пишет:

“Если волевое действие человека имеет какое-то отно-шение к созданию и изменению языка, то тогда язык в из-вестном смысле — не естественный организм, а челове-ческий продукт. А если такое действие представляет единственную силу, которая только и создает, и изменяет язык, то язык вообще не является естественным орга-низмом, а его изучение не является естественной нау-кой” 96.

Примечателен осторожный способ выражения Уитни. Он утверждает не то, что люди создают и изменяют свой язык, а то, что волевые действия “имеют какое-то отно-шение” к этому или что действие “представляет единст-венную силу”. Этот способ выражения без сомнения соче-тался бы с тезисом, что язык является результатом челове-ческих действий, а не исполнением человеческого пла-

94 Whitney 1874, c. 686. 95 Whitney 1876, c. 283. 96 Whitney 1873, c. 301.

107

на. В некоторых своих формулировках Уитни действи-тельно очень близко подошел к такому взгляду. Однако когда потом мы читаем: “(...) из чего подобный харак-тер имеют симфония Бетховена, греческий храм, египет-ская пирамида”97, то мы вынуждены констатировать, что Уитни не осознал основополагающего различия между артефактом и так называемым естественным языком. Он искал выход из тупика в правильном направлении, о чем не в последнюю очередь свидетельствует выбор понятия учреждения: “Если мы хотим дать языку имя, которое наи-более точно выявит его сущностный характер ..., мы назовем его УЧРЕЖДЕНИЕМ, одним из учреждений, создающих человеческую культуру”98. Но если бы он так ясно понимал сущность языка, как он это пытается пред-ставить и как это местами кажется, то ему, конечно, было бы ясно, что уж, конечно, ни симфония, ни храм, ни пи-рамида не являются в этом смысле учреждениями.

В заключение рассмотрим еще раз вместе всех трех авторов: Шлейхера, Мюллера и Уитни. Что объединяет и что разделяет их?

Шлейхер и Мюллер рассматривают язык как есте-ственный феномен, Уитни — как культурный. Для Шлей-хера ясно, как день: язык — это организм; организмы жи-вут и умирают; что живет и умирает, является частью природы, следовательно, лингвистика — естественная нау-ка. Шлейхер представляет эту позицию прямолинейно и без всяких оговорок. Мюллер в конечном итоге приходит к тому же результату, но у него при этом ощущается из-вестное беспокойство. Уитни приходит к противополож-ному результату, но не кажется при этом вполне удовле-

97 Whitney 1873, c. 301 и далее. 98 Whitney 1873, c. 316.

108

творенным. У обоих авторов ошеломляют текстуальные совпадения, которые не только очень похожи друг на дру-га, но и отчетливо обозначают мандевилевский выход из тупика. Макс Мюллер пишет: “Процесс, благодаря кото-рому язык приобретает прочный образ, ... несет в себе оба противопоставленных элемента — необходимость и сво-бодную волю (курсив мой — Р.K.). Хотя индивидуум и кажется основным фактором при создании новых слов и новых грамматических форм, он становится таковым, только потеряв свою индивидуальность в совместной деятельности семьи, племени или нации, к которой он принадлежит. (...) Один человек сам по себе бессилен, а его кажущиеся успехи зависят от законов, которыми он не владеет, и от содействия всех тех, кто вместе с ним об-разует класс, тело, органическое целое”99.

Чувствуется усилие найти выход, близость идеи, что язык — ненамеренное коллективное следствие наме-ренных действий индивидуумов. Его размышления наце-лены правильно, хотя он и не может расстаться со своим виталистским наследством á lа Шлейхер. Примечатель-но, однако, его утверждение, что язык обязан своим становлением взаимодействию свободной воли и необхо-димости. К этому аспекту нам придется вернуться!

Соответствующий отрывок из Уитни звучит так: “Же-лание коммуникации — это реальная живительная сила, к созидательной деятельности которой имеет доступ всякое человеческое существование, на любой стадии культуры; и, насколько мы можем судить, это единственная сила, способная запустить процесс создания языка, как и един-ственная сила, сохранившая этот процесс до настоящего времени. Он а д е й с т в у е т д в о я к о : с о з н а т е л ь н о

99 Müller 1892, c. 40.

109

и б е с с о з н а т е л ь н о , к а к п о к а зы в аю т д а л ь н е й -ши е п о с л е д с т в и я д е л а ”100.

Мюллеровское взаимодействие воли и необходимости у Уитни встречается как взаимодействие сознательного и бессознательного. И об этом аспекте мы еще вспом-ним.

Как стало возможным, что два ученых высшего ранга при значительном совпадении взглядов на сущность языка и его становление приходят к противоположным выво-дам: один считает, что язык естественный феномен, другой — что он сделан людьми.

3.3. Сделан ли язык людьми?

Перенесемся в современность. Ноэм Хомский в своей книге “Правила и репрезентации” обращается к вопросу, “сделаны ли” языки людьми и не открыты ли они “тем са-мым теоретическому подходу, который явственно отли-чается от подхода естественных наук”101. Я не хочу крити-ковать основную аргументацию Хомского, так как, по-моему, он прав в том, что ответ на этот вопрос не важен для его постановки проблемы. Он стремится найти ментальные структуры, которые представляют способ-ность идеального говорящего овладеть грамматикой како-го-либо языка, причем в центре интереса находится ядро грамматики, которым мы, люди, владеем с рождения и ко-торое тем самым (в принципе) является общим для всех языков. Для такой постановки проблемы неважен даже тот факт, что говорящий использует язык с целью коммуника-

100 Whitney 1873, c. 355. (На этот пассаж указывает и Дарвин:

Darwin 1893, c. 110. Прим. 53.). 101 Chomsky 1980/1981, c. 18.

110

ции. Проблема Хомского, возможно, в самом деле эмпи-рическая естественно-научная проблема, если принять во внимание корректность предпосылки о том, “что грамма-тика должна существовать реально, то есть в вашем мозгу должно быть нечто такое, что соотносится с граммати-кой”102.

Я не хочу упрекать его в том, что для него относи-тельно неважен вопрос, “сделаны ли языки людьми”. Бо-лее показательно то, что он вообще не видит возможно-сти осмысленно ставить или интерпретировать этот во-прос. Посмотрим на одно место из его текста. Коммен-тируя тезис, что мы “создали” свой язык, он пишет, что это утверждение “сформулировано в лучшем случае довольно непонятно. Мы как индивиды создали свой язык? То есть я или Вы ‘создали’ английский? Пред-ставляется, что это либо бессмысленно, либо неверно. В отношении языка, который мы приобрели, у нас вообще не было выбора; он просто развивался в нашей душе на ос-нове нашего внутреннего устройства и окружающего нас мира. ‘Создан’ ли язык нашими предками? Из та-кого вопроса трудно выудить смысл. В самом деле, для предположения, что язык ‘создан’, так же мало основа-ний, как и для предположения, что ‘нами создана’ ви-зуальная система человека в ее различных разновиднос-тях(...)”103.

Хомский путает две различных проблемы: Я сам соз-дал свой язык? Нет, конечно нет. Моя языковая компе-тенция развивалась в первые годы моей жизни, чему я не мог бы ни поспособствовать, ни воспрепятствовать, раз-вивалась действительно на основе моего “внутреннего

102 Chomsky 1982, c. 107. 103 Chomsky 1980/81, c. 18 и далее.

111

устройства и окружающего мира”. Если мы истолкуем тезис о том, что, например, английский язык создан людьми, в том смысле, что индивидуальные компе-тенции говорящих на английском языке созданы ими са-мими, то он будет, вероятно, “бессмыслен или неве-рен”. Но кто вообще мог представлять такую бессмыс-лицу? Вопрос о том, как люди (дети) овладевают род-ным языком (главная проблема Хомского), в корне от-личается, однако, от вопроса, как образовалось такое со-стояние, которое сегодня называют “английским языком”. Ответ на первый вопрос во многом не зависит от ответа на второй.

“Создан ли язык нашими предками?” Понимание Хомским языка не позволяет ему видеть

смысл в этом вопросе. Хомский придерживается такого мнения: то, что мы в какой-то стране называем “язы-ком”, например “немецким языком”, — это фантастиче-ский образ, который, во-первых, реально не существует, а во-вторых, не представляет интереса для лингвистики. Ре-альной и интересной является исключительно “представ-ленная” в мозгу говорящего индивидуальная компетен-ция, которую Хомский с некоторых пор называет I-Grammar (internalized grammar) — внутренней граммати-кой. О представлениях, сложившихся в моей голове, конечно, нельзя осмысленно спросить, сделаны они че-ловеком или нет. Однако Хомский игнорирует при этом тот факт, что моя компетенция в моей голове и “немецкий язык” в овеществленном смысле, в смысле принятых конвенций, находятся в отношении взаимного влияния и что моя компетенция в моей голове, если не принимать во внимание патолингвистической постановки вопроса, ровно настолько интересна для лингвистики, насколько

112

она принимает конвенции. На этих проблемах я подроб-нее остановлюсь в главе 5.3.

Вернемся к исходному вопросу, поставленному в кон-це последней главы. Как получается, что при преимущест-венно одинаковых взглядах на язык один человек может прийти к заключению, что тот создан людьми, тогда как другой человек считает его естественным феноменом?

Причина этого кроется в неясности предиката “сде-лан людьми”. Примечательно, что он имеет два значения.

Предмет (в широком смысле) может быть сделан людьми, когда он

А: является результатом человеческих действий или он может быть “сделан людьми” в том смысле,

что Б: возник на основе человеческих намерений. Здесь хотя Б имплицирует А, но А не имплицирует Б.

Это означает, что оба критерия во многом совпадают, но это совпадение не обязательно. Лингвисты XIX века не видели этой относительной независимости. Те, кто, как Шлейхер и Мюллер, хотели доказать, что язык являет-ся естественным феноменом, отрицали, что критерий Б подходит к языку: развитие языка (его “рост”) “не опре-деляется” людьми, оно не зависит от воли одного челове-ка.

Те, кто, как Уитни, хотели доказать, что язык — человеческое учреждение, а не естественный феномен, опирались на то, что верен критерий А: “действие яв-ляется единственной силой, которая создает и изменяет языки”104. Но при этом ни те, ни другие не противоре-чат друг другу! И те, и другие правы, так как обе пози-ции тесно связаны друг с другом. Кажущееся противоре-

104 Whitney 1873, c. 301.

113

чие возникло только тогда, когда одни были вынуждены сделать недопустимую замену не-Б на не-А, а другие бы-ли вынуждены сделать недопустимую замену А на Б. Или, другими словами: так как они с молчаливого согла-сия исходили из того, что А ↔ Б, они были вынуждены признать дихотомию (-A & -B) / (A & B). Все, что не было естественным, должно было быть ис-кусственным105.

Из факта, что хотя Б имплицирует А, А не имплици-рует Б, следует, что “классическая” дихотомия может быть заменена трихотомией, поскольку Б → А эквива-лентно -(-А & Б). Таким образом, остаются три воз-можности: (-А & -Б) / (А & Б) / (А & -Б). По-другому это можно выразить так:

1. Существуют вещи, которые не являются целью че-

ловеческих намерений и (тем самым) результатом челове-ческих действий (прямая походка, язык пчел, погода, Аль-пы).

2. Существуют вещи, которые являются результатами действий людей и целями их намерений (Кельнский со-бор, пирог, гетто в Соуэто, эсперанто).

3. Существуют вещи, которые являются результатами действий людей, но не целями их намерений (инфляция немецкой марки, тропинки на газоне, гетто в Гарлеме, наш язык).

Вещи первого вида бесспорно естественные феноме-

ны, вещи второго вида так же бесспорно артефакты.

105 “&” означает “так же, как”, “/” означает “один из обоих, но не

оба”.

114

Вещи третьего вида имеют с двумя другими по одному общему критерию. Как вещи второго вида, они являются результатом деятельности людей, а как вещи первого ви-да, они не являются целью людских намерений. Таким об-разом, смотря по тому, какой критерий перевешивал, их можно было по выбору причислять либо к естественным феноменам, либо к артефактам.

Я называю вещи, которые являются результатами дей-ствий людей, но не целью их намерений, “феноменами третьего вида”. Отказ от классического двоичного разде-ления научных понятий в пользу троичного можно проил-люстрировать графически следующим образом:

Понятия

Естественные феномены Результаты человеческой деятельности

Артефакты Феномены третьего вида Феномены третьего вида — это, конечно, те самые

фергюсоновские “учреждения, которые являются резуль-татом действий человека, но не выполнением его во-ли”106.

Что я хотел бы утверждать? Во-первых, что естест-венные языки являются феноменами третьего вида, а не

106 Ferguson 1767, c. 187.

115

естественными феноменами и не артефактами. Во-вторых, я хотел бы утверждать, что рассмотрение языка как фено-мена третьего вида позволяет сделать как раз то, чего страстно желали лингвисты XIX века, но что и поныне ос-тается пределом мечтаний: дать понятие языка, отвечаю-щее его постоянному изменению.

116

Чаcть II

4. Действие невидимой руки

4.1. Язык — феномен третьего вида

Повторим еще раз квинтэссенцию обеих последних

глав. Существует основополагающая ошибка, которая не

позволяет ее сторонникам понять сущность человече-ской культуры вообще и языка в особенности. Ее можно сформулировать следующим образом. Мир без остатка распадается на два вида явлений: те, которые созданы Богом (или которые существуют в природе сами по се-бе), и те, которые созданы людьми. Tertium non datur. Третьего не дано. Творения Бога — естественные фено-мены, творения человека — артефакты. Естественные феномены не зависят от воли человека и являются тем са-мым предметом естественных наук; артефакты — продук-ты волевых действий человека и являются тем самым предметом духовных наук и культурологии. Такова основ-ная ошибка. Она ведет к неправильной оценке языка и языковедения. Кто хотел причислить лингвистику к есте-ственным наукам, мог сослаться на тот факт, что разви-тие языка не зависит от воли человека; кто хотел причис-лить лингвистику к духовным наукам, мог сослаться на другой факт, что развитие языка могло быть вызвано только речевыми действиями человека.

117

Выход из этой дилеммы возможен, если признать, что рассматриваемая дихотомия “естественные феномены — артефакты” основана на неосознанной двузначности предиката “сделанный людьми”. Или, выражаясь по-другому, что наряду с естественными феноменами и артефактами есть еще феномены третьего вида, и язык — один из них.

В главе 1.2. я уже указывал на то, что наш разго-ворный язык упорно сопротивляется адекватному пред-ставлению эволюционных процессов. Здесь мы видим то же самое. Не примечательно ли, что есть прилагательные естественный и искусственный, но нет прилагатель-ного, которое обозначало бы свойство феномена третье-го вида? Можно предположить, что это происходит оттого, что последние (как это еще предстоит объяснить) являют-ся эволюционными феноменами. При этом мы строго различаем два способа, которыми что-то может быть сде-лано человеком. Однако терминологически делаем это совершенно некорректно. Так же, как мы корректно отли-чаем естественные цветы от искусственных, мы определя-ем различие между естественными платежными средства-ми (деньгами) и искусственными (денежными суррогата-ми), между естественно выросшим городом и искусствен-ным (спроектированным на чертежной доске), между ес-тественным алфавитом и искусственным и, наконец, ме-жду естественными языками и искусственными.

Мы корректно отмечаем различие, но ошибочно его называем. Естественные платежные средства, города, ал-фавиты и языки имеют одно общее свойство: они, в про-тивоположность естественным цветам, не являются ес-тественными. Это человеческие продукты, культурные уч-реждения. Чем же они отличаются от своих искусственных дополнений, которые ведь тоже являются человеческими

118

продуктами и “культурными феноменами”? Распростра-ненный бытовой ответ звучит: тогда как одни запланиро-ваны, другие выросли органично . Вот он опять — тупик, описанный в главе 3.2., на этот раз в форме застывшего способа выражения.

По сути дела, в нашем разговорном языке мы тоже встречаем введенное в последней главе троичное различе-ние, но встречаем его в двоичной терминологии. Среди вещей, не являющихся естественными, мы различаем “ес-тественные” и “искусственные”, причем “естественные” среди неестественных и есть наши феномены третьего ви-да.

Троичное деление представлено в нашем разговорном языке следующим образом:

В е щ и естественные искусственные (?) искусственные естественные Альпы, цветы, эсперанто, немецкий язык, реки, язык бумажные цветы, “выросшие горо-

да”, пчел... экю (денежная франк, латинский единица Европей- алфавит... ского сообщества), города-спутники, азбука Морзе... Здесь мы видим, что в разговорном языке слово

“естественный” применяется в двух смыслах. То, что мы

119

называем “естественными” феномены третьего вида, про-истекает, видимо, оттого, что они в действительности объединяют в себе черты естественных феноменов и ар-тефактов. “Вещи этой категории, — пишет Хааконсен, — объединяет с естественными феноменами то, что они воз-никают ненамеренно и должны быть объяснены в тер-минах результирующих причин, они похожи на арте-факты тем, что являются результатами человеческих дей-ствий (...)”107.

Обратимся к существенным чертам феноменов третье-го вида. Рассмотрим один пример.

Исследователи дорожного движения называют опре-деленный феномен, ежедневно имеющий место на наших дорогах, пробками из ничего . Это феномен третьего ви-да, на примере которого можно наглядно продемон-стрировать типичные свойства подобных явлений. На очень упрощенной модели я хочу показать возможное происхождение такой пробки.

Представим себе, что по участку пути с плотным движением — ради простоты допустим, что это участок в одну колею — машины едут на расстоянии примерно 30 м друг от друга со скоростью 100 км в час. Неожи-данно один водитель снижает (неважно по каким причи-нам) скорость до 90 км в час. Назовем эту машину или во-дителя “а”, а следующих за ним “b”, “c” и т.д. Когда “b” увидит тормозные огни “а”, он тоже затормозит; по-скольку “b” не знает, до какой величины снизил скорость “а”, он, чтобы иметь “безопасную зону”, скорее всего затормозит посильнее. Может быть, он перейдет на 85 км в час. Аналогичная проблема встанет перед “c”. Сни-зить скорость ровно до 85 км в час слишком рискованно,

107 Haakonssen 1981, c. 24. Этой отсылкой я обязан фон Хайеку.

120

так как он не знает точно, насколько затормозил “b”. Его стремление к безопасности приведет к тому, что он ско-рее всего затормозит сильнее, чем надо; возможно, он со-кратит скорость до 80 км в час. Можно вычислить, как это пойдет дальше: “s” встанет вообще, а вместе с ним и все, кто едет сзади.

Это упрощенная модель. В действительности все на-много драматичнее, так как скорость нельзя сокращать ли-нейно от машины к машине. Но для наших целей доста-точно и такого примера.

Пробка, которая возникла, начиная с машины “s”, в известном смысле “сделана” водителями от “а” до “s”. Они создали ее своими действиями, хотя это и не входило в намерения каждого из них в отдельности. Каждый из них только соответствующим образом реагировал на дей-ствия едущего впереди, соблюдая законное стремление к безопасности, и создал, таким образом, чрезвычайно опасную ситуацию, не ставя это своей целью, более то-го, даже не зная об этом. (Между прочим, заметим, что курьезность такой пробки состоит в том, что те, кто ее “создал”, не “попали в нее”.)

Феномены третьего вида, эта пробка в том числе, — это, как правило, коллективные феномены. Они возника-ют в результате действий многих; причем действия, соз-дающие феномен, обнаруживают известную однообраз-ность, которая сама по себе может и не иметь значения, однако своей многократной повторяемостью влечет за со-бой определенные последствия. Однообразность в нашем примере с пробкой заключается в том, что каждый из участвующих водителей действует по правилу: лучше за-тормозить немного сильнее, чем немного слабее. Его намерения направлены на то, чтобы не наехать на машину впереди; обычно он вряд ли отдает себе отчет в том, что

121

способствует созданию “пробки из ничего”. Тем самым пробка является эпифеноменом действия торможения “с допуском безопасности”.

Чтобы выразить это на языке теории действий, надо немного расширить ее словарь.

В теории индивидуальных действий различают, как правило, результат действия и его последствия108.

Результатом действия h (Handlung) называют со-бытие, которое должно было наступить, чтобы действие h вообще считалось состоявшимся. Если результат дей-ствия h наступил, то о действии говорят, что оно уда-лось. Так, действие (закрываем дверь) удалось, если дос-тигнут результат, а именно дверь закрыта. (Можно де-лать все, что угодно, действие не будет считаться со-стоявшимся, если дверь в конце концов не будет закры-та.) Намерение достичь результат действия я назвал пер-вичной интенцией109.

Обычно действия совершаются не ради их результа-тов, а ради их последствий.

Влияние, к которому стремились как к результату дей-ствия h, называют (намеренным, запланированным) по-следствием этого действия. Если запланированные по-следствия какого-то действия не наступают, то говорят, что оно не было успешным. Следовательно, действие мо-жет состояться, не будучи успешным. (Если я закрываю дверь, чтобы в помещении стало теплее, то может слу-читься, что, хотя дверь закрыта, запланированное послед-ствие — согревание помещения — все-таки не наступа-ет.) Намерение осуществить последствие(я) какого-то

108 Существуют различные терминологии. Здесь я применяю ту,

которую я эксплицировал в Keller 1977. 109 Keller 1977, c. 19.

122

действия я назвал вторичной интенцией. Согласно этой терминологии пробку нельзя назвать ни результатом, ни следствием вызвавших ее действий. Речь идет о своего рода незапланированных последствиях. Однако и этот cпо-соб выражения вводит в заблуждение. Пробка ведь не является незапланированным следствием отдельных действий. Пробка — это своего рода незапланированное следствие всех (касающихся ее создания) действий, взя-тых вместе. Существует великое множество незаплани-рованных следствий отдельных действий, из которых большинство не представляют интереса: у кого-то опроки-нулся термос, у кого-то соскользнула с сидения папка и т.д. Следствие, ответственное за возникновение пробки, как раз н е является незапланированным. Скорость наме-ренно уменьшалась, причем скорее на большую величи-ну, чем на меньшую. Особенностью этих незапланированных следствий, представляющих феномены третьего вида, является то, что они наступают с такой же неизбежностью, как аминь в церкви, при условии, что удаются действия, которые их вызывают.

В самом деле, здесь описаны обусловленные послед-ствия, возникшие в результате определенных действий. Если удались действия водителей от а до s и скорость их собственных машин по отношению к скорости едущих впереди уменьшена в достаточной степени, включая до-пуск безопасности, то обусловленным последствием это-го будет остановка движения. До сих пор утверждается, что в науках о культуре или о действиях обусловленность в качестве предпосылки неуместна110. Это, конечно, ошиб-ка. Верно то, что культурные феномены не могут быть

110 Coseriu 1958/1974, c. 23, c. 95 и далее; Cherubim 1983, c. 9;

Ronneberger-Sibold 1980, c. 37.

123

объяснены исключительно причинными закономерностя-ми; однако обусловленные части имеют право на объясне-ние и в области культурологии тоже. Более того, чтобы соответствовать истине, объяснения феноменов третьего вида должны иметь обусловленную часть. Так феномены третьего вида всегда складываются из микрообласти, которая планируется, и макрообласти, имеющей обуслов-ленную природу. Микрообласть образуют индивидуумы, участвующие в создании феномена, или их действия (в нашем примере — тормозящие водители). Макрообласть образуется структурой, которую порождает микрообласть (в нашем случае “пробкой из ничего”). Итак, мы можем подвести итог: Феномен третьего вида — это обуслов-ленное следствие множества индивидуальных наме-ренных действий, которые служат хотя бы частично похожим намерениям.

Как мы видели в главе 3.2., ни для Макса Мюллера, ни для Уитни не было секретом, что в процессе становления или преобразования языка играют роль два подобных фак-тора. Макс Мюллер признавал, что этот процесс “(объе-диняет) в себе оба противоположных элемента: не-обходимости и свободной воли”111. Уитни заметил, что процесс “делания языка (...) протекает и сознательно, и бессознательно, что касается отдаленных последствий ак-та”112.

В то время свойства феноменов, которые я называю феноменами третьего вида, отчетливее всего видел чело-век, который был не лингвистом, а экономистом — Карл Менгер. В труде “Исследования о методе социальных наук и политической экономии в особенности”, кото-

111 Müller 1892, c. 40. 112 Whitney 1873, c. 355.

124

рый появился в 1883 году, он посвятил им целую главу. Вторая глава в его третьей книге называется: “О теорети-ческом понимании тех социальных явлений, которые не есть продукт соглашения или позитивного законотворче-ства, но представляют собой непредсказуемые результа-ты исторического развития”.

Одной из самых, пожалуй, примечательных проблем социальных наук он называет такие вопросы:

“Как могут возникать служащие общему благу и в высшей степени значительные для развития этого блага институты, не опираясь на направленную на это общую волю?”113.

“Какую природу — для нашей науки это важнейший вопрос — имеют все названные выше социальные явле-ния” (а именно “язык, религия, право, да и само государ-ство (...), явления рынка, конкуренции, денег”)114?

И “как мы можем достичь полного понимания их сущности и их движения”115?

В полном соответствии со взглядом на язык как на феномен третьего вида он пишет:

“Право, язык, государство, рынки, — все эти социаль-ные образования в их разнообразных проявлениях и по-стоянном преобразовании представляют собой в немалой степени непредсказуемый результат социального разви-тия”116.

Он горячо выступает против двух видов объяснений, которые только кажутся таковыми:

- против “прагматического понимания” и

113 Menger 1883/1969, c. 163 114 Menger 1883/1969, c. 163 115 Menger 1883/1969, c. 164. 116 Menger 1883/1969, c. 164.

125

- против метафорики организма.

“Первое, что приходит в голову, когда пытаешься по-нять социальные институты, их сущность и движение, — это мысль о том, чтобы объяснить их как результат чело-веческого расчета, направленного на их обоснование и устройство”117.

На языке Менгера — это “прагматическое” понима-ние. Хотя этот прагматический “объяснительный модус” имеет “то преимущество, что все социальные институты (...) могут интерпретироваться с одной общей, легко по-нятной точки зрения”; однако его недостатком является то, что он “неадекватен реальным условиям и вообще не-историчен”118.

Менгер относит попытку “тех, кто думает, что решил вышеназванную проблему, назвав процесс становления, о котором идет речь, “органическим”, к “ничего не говоря-щим” объяснительным попыткам119.

Заключительное определение, данное Карлом Мен-герoм той феноменальной области, которую я называю феноменами третьего вида, звучит так:

“Социальные феномены, имеющие “органическое” происхождение, характеризуются (...) тем, что предста-ют как ненамеренные результирующие индивидуальных (то есть преследующих индивидуальные интересы), уст-ремлений отдельных представителей народа и, следова-тельно, являют собой ненамеренные социальные результи-рующие индивидульно-целевых факторов”120.

117 Menger 1883/1969, c. 166 и далее. 118 Menger 1883/1969, c. 167. 119 Menger 1883/1969, c. 167. 120 Menger 1883/1969, c. 182.

126

Тем самым Карл Менгер во многом предвосхитил теорию феноменов третьего вида. В его работе, однако, остался невыясненным вопрос об адекватном объясни-тельном модусе таких феноменов. Мы узнаем только, что это “должно быть специфическое социально-научное объ-яснение” в рамках “теоретического социального иссле-дования”121. Следующая глава посвящена объяснительно-му модусу, который я считаю адекватным.

4.2. Объяснение посредством невидимой руки

Говорят, что на Балканах все люди едят чеснок; я слышал такое объяснение этому: кто-то однажды по ошибке начал это делать, а другие якобы знали, что запах чеснока только тогда не воспринимается как неприят-ный, когда сам поешь чеснока.

Одна из возможностей испортить шутку состоит в том, чтобы проанализировать ее. И все-таки я это сделаю. Итак, в чем состоит суть этого объяснения? По всей ви-димости, в эффекте неожиданности, который в нем за-ключается. Объяснение, хотя и полностью неприемлемое, логически возможно. Объяснение, лежащее на поверхно-сти, что все едят чеснок, потому что он всем нравится, заменяется шутовским тезисом, что все едят чеснок, по-тому что никто не выносит его запаха. В действительно-сти дело обстоит так: если каждый, кто, попадая в не-приятную ситуацию и подвергаясь воздействию запаха чеснока, встречает ее тем, что сам ест чеснок, то в обо-зримом будущем все будут регулярно есть чеснок, если только кто-нибудь, все равно по каким причинам, начнет

121 Menger 1883/1969, c. 169.

127

это делать. При условии, что предпосылки верны, ре-зультат неизбежен.

Если употреблять термины представленной здесь теории, обычай есть чеснок, о котором идет речь, — это феномен третьего вида; факт, что все едят чеснок, потому что никто не переносит его запаха, — это парадокс Мандевиля, а объяснение всеобщего обычая — это объяс-нение посредством невидимой руки.

Здесь я хотел бы прокомментировать форму объяс-нения посредством невидимой руки или, как я ее в даль-нейшем называю, теорию “невидимой руки” (Invisible-hand-Theorie)122. Сначала, однако, о самом названии.

Выбор этого названия имеет преимущества и недос-татки. Недостаток состоит в том, что метафора “невидимая рука” может ввести в заблуждение того, кто не пользу-ется ею как термином, поскольку она наталкивает на мысль, что речь идет о чем-то таинственном, непости-жимом. В действительности все обстоит как раз наоборот. Теория невидимой руки объясняет структуры и делает видимыми процессы, которые производятся людьми, не подозревающими или даже вообще не замечающими, как они направляются невидимой рукой123. Метафору “неви-димая рука” ввел Адам Смит, который употреблял ее, кроме знаменитого (процитированного в главе 2.3.) отрыв-ка, и раньше, в других произведениях124. Недостаток этой

122 К сожалению, правила словообразования немецкого языка (и

русского тоже! — О.К.) не позволяют образовать элегантные немец-кие выражения, аналогичные английским “invisible-hand explanation” и “invisible-hand theory”. “Unsichtbare-Hand-Erklärung”, к сожалению, монстр типа “Flache-Land-Bevölkerung”. (Ср.: Vanberg 1984).

123 Smith 1776/1920, c. 235. 124 См. об этом: Cropsey 1979, а также: Ullmann-Margalit 1978, c.

287.

128

метафоры, состоящий в том, что дилетанта она скорее вво-дит в заблуждение, чем объясняет что-то, компенсируется преимуществом, что она принята и широко известна в политической философии и в теории народного хозяйства.

Само выражение “объяснение посредством невидимой руки” (“invisible-hand explanation”), кажется, ввел Роберт Ноцик:

“Такие объяснения несут в себе нечто прекрасное. Они показывают, как целая структура или целая система, о ко-торой хотелось думать, что она могла возникнуть только в результате нацеленных усилий одного человека или группы, была создана и поддерживалась скорее каким-то процессом, в котором ни в коем случае не ‘была замеша-на’ ни целая структура, ни целая система. Вслед за Ада-мом Смитом мы говорим об объяснениях посредством невидимой руки”125.

Обобщая, мы можем снова, вместе с Робертом Но-циком, сказать: “Объяснение посредством невидимой руки объясняет нечто, что выглядит как результат намеренного плана человека, таким способом, который не имеет ника-кого отношения ни к каким намерениям”126. Этот способ — своего рода генетическое объяснение127. Он вскрывает сущность феномена, подлежащего объяснению, показы-вая, как он возник или мог возникнуть. Способ пригоден для объяснения таких областей, как социальные институ-ты, например деньги, мораль, язык, вкус, гетто и т.п.; то есть таких социокультурных упорядоченностей, где легко можно было бы прийти к мысли (и в самом деле не единожды приходили к ней), что они целенаправленно

125 Nozick, без года, с. 32. 126 Nozick, без года, с. 32. 127 Hempel 1965, c. 447.

129

созданы центральной планирующей инстанцией, изобре-тателем, Богом или Центральным комитетом.

Всем этим институтам — а речь идет исключительно о феноменах третьего вида — свойственно, как мы уже ви-дели в предыдущей главе, что они воспринимаются и могут быть описаны как на микро-, так и на мак-роуровне. Но из восприятия на одном уровне не следует автоматически восприятие на другом. Мы можем посчи-тать шикарным, когда из двух одинаковых продуктов вы-бирают более дорогой; в то же самое время мы можем се-товать на инфляцию. Мы можем плакаться на измене-ния в нашем языке, ведущие к его распаду, не соотнося этого с нашими собственными языковыми привычками. “Молодежь больше не знает как следует грамматики, по-тому что они ее вообще больше не учат в школе!” Ко-роче: рассмотрение макроуровня социального институ-та в принципе не зависит от рассмотрения способа ин-дивидуальных действий, которые его порождают. Это вер-но не только для повседневной жизни, но и для науки. Мы можем нарисовать карту Манхэттена, которая показыва-ет районы проживания различных этнических групп, во-обще не задаваясь вопросом о возникновении этой этни-ческой сегрегации. Мы даже можем составить диахрони-ческую карту, из которой, например, можно увидеть, что, скажем, Гарлем был до определенного времени еврей-ским кварталом, а с некоторого времени его заселяют чер-ные, не обращаясь к перемещению населения и его причи-нам. В языкознании, как правило, так и поступают. Исто-рики языка вообще констатируют, что определенные слова “вытесняют другие” или “сменяют их”, “распространяют-ся”, “выходят на передний план”, “проникают” — ряд

130

персонифицирующих метафор можно и продолжить128. И только в крайне редких случаях предпринимаются по-пытки связать эти “распространения”, “нарушения” и “смены” с языковым поведением говорящих индиви-дуумов, которые их производят. Это значит отказаться от попыток объяснения и довольствоваться констатацией настоящих или имевших место фактов; бывает даже, что описание ошибочно считается объяснением129.

Объяснение такого двуслойного социального институ-та может состоять только в том, что второй слой — мак-роуровень института — выводится из первого слоя — микроуровня социальной деятельности индивидуумов. Именно это пытается сделать теория “невидимой руки”. Эдна Ульман-Маргалит характеризует ее следующим об-разом.

“Объяснение с помощью невидимой руки истол-ковывает хорошо структурированные социальные модели или институты. Обычно оно просто восстанавливает их появление и первоначальное правдоподобное толкование, в соответствии с которым объясняемые феномены явля-ются продуктами целевого замысла, и вводит контрар-гумент, согласно которому этот замысел осуществляется в процессе переплетения отдельных действий многих ин-дивидуумов, о которых предполагается, что они имеют в виду собственные дела, не беспокоясь об общем прогрессе и, тем более, не намереваясь способствовать ему”130.

Вильгельм фон Гумбольдт писал по отношению к языку: “Его истинным определением может (...) быть только генетическое“131. Это относится, собственно гово-

128 Ср. Wimmer 1983. 129 Ср. Köhler, Altmann 1986, c. 254. 130 Ullmann-Margalit 1978, c. 267. 131 Von Humboldt 1836/1907, c. 46.

131

ря, ко всем феноменам третьего вида. Гарлем — это чер-ное гетто, как и Соуэто. Но оба представляют собой фено-мены, в значительной степени отличающиеся друг от друга. Тогда как одно “выросло органически”, то есть яв-ляется феноменом третьего вида132, другое является арте-фактом расистов133.

Для понимания феномена третьего вида знать сам процесс его образования так же существенно, как и знать результаты этого процесса. Ведь феномен третьего вида — это не одно из двух: процесс образования или результат, — а и то, и другое вместе. То, что мы, упрощая, называем результатами: новонемецкий язык, современная мораль, покупательная способность марки, гарлемское гетто, — это ведь не конечные результаты неких процес-сов образования, а эпизоды в процессе культурной эво-люции, у которых нет ни отмеченного начала, ни отмеченного конца.

Объяснение с помощью невидимой руки отражает три существенных свойства феноменов третьего вида:

(i) факт, что они имеют процессуальную природу; (ii) факт, что они состоят из микро- и макроуровней, и (iii) факт, что у них есть общие черты как с арте-

фактами, так и с естественными феноменами. Теория невидимой руки содержит — в идеальной ти-

пизации — три ступени:

132 О теории “резидентской сегрегации” см. Schelling 1969. 133 Само собой разумеется, я не отрицаю, что при “органичном”

образовании гетто расистские мотивы тоже играют роль. Но они дей-ствуют по-другому.

132

1. Изложение или называние мотивов, интенций, це-лей, убеждений (и тому подобного), которые лежат в основе действий индивидуумов, участвующих в порож-дении соответствующего феномена, включая обрам-ляющие условия их деятельности.

2. Описание процесса, каким образом из множества индивидуальных действий возникает объясняемая струк-тура.

3. Описание или называние структуры, произведенной этими действиями.

Простым примером может служить теория возни-

кновения троп, которые тянутся по газонам нашего уни-верситета. Сеть этих троп “проложена” чрезвычайно ум-но, экономично и продуманно. Совершенно очевидно, что ее структура имеет больше смысла, чем структура вы-мощенных дорожек, запланированных архитекторами. Более того, по карте, на которую были бы нанесены здания и другие сооружения и обозначены их функции, но не дорожки, — по такой карте можно было бы предвидеть, где будут проложены тропы. Система проложенных троп может быть предсказана с гораздо большей долей вероят-ности, чем система запланированных архитекторами вы-мощенных дорожек. От чего это зависит? Система про-ложенных троп имеет более “рациональную” структуру; она “умнее” и элегантнее решает проблемы сообщения. Совершенно очевидно, однако, что для создания системы проложенных троп было затрачено гораздо меньше ум-ственной энергии, чем для проектирования сети вымо-щенных дорог. Своей “разумностью” система проложен-ных троп обязана не уму тех, кто ее породил, а их лено-сти. Моя теория невидимой руки по отношению к этой системе заключается в следующем: согласно моей гипо-

133

тезе, большинство людей похоже друг на друга тем, что предпочитает ходить по более коротким дорогам, а не по более длинным. Я замечаю, что вымощенные дороги не соответствуют этой тенденции, так как они во многих случаях не являются кратчайшей связью между теми пунк-тами, которые наиболее часто посещают сотрудники уни-верситета. Я знаю, что газоны обычно портятся в тех местах, по которым часто ходят. Следовательно, я пред-полагаю, что система проложенных троп является нена-меренным детерминированным следствием определенных (намеренных, целевых) действий, состоящих в том, чтобы пешком достичь некоторых целей, максимально экономя энергию.

Эта теория содержит три ступени идеально типизи-рованной модели: называются производящие мотивы дей-ствия (выбрать путь, экономящий максимум энергии); процесс, управляемый “невидимой рукой”, состоит в по-степенном разрушении газона в месте, по которому час-то ходят; третья ступень представляет структуру, со вре-менем закрепляемую этими действиями, описанием кото-рой я и вознаградил себя.

Эта теория отражает, как полагается, три существен-ных свойства феномена третьего вида: процессуальность, структурирование из микро- и макроуровня и факт, что она содержит как черты артефакта, так и черты естест-венного феномена. Теория содержит целевую объясни-тельную часть, что характерно для толкования артефак-тов, она содержит и причинную объяснительную часть, что характерно для толкования естественных феноменов.

Теория невидимой руки объясняет явление (фено-мен третьего вида) как детерминированное следствие индивидуальных намеренных действий, с помощью

134

которых осуществляются хотя бы частично сходные намерения.

Хотя я еще никогда эмпирически не наблюдал за возникновением прокладываемой тропы, я думаю, что эта теория корректна по сути. (Даже если ее можно сформу-лировать лучше, чем это сделал я.) Откуда у меня эта уве-ренность? Может быть, она так же не соответствует действительности, как и теория с чесноком? Что делает объяснение невидимой руки корректным?

Рассмотрим еще раз трехчленную структуру объяс-нения посредством невидимой руки. Как и каждое объяс-нение, оно содержит

1) формулировки предпосылок, условий существования

антецедента; 2) общие законы; 3) описание или обозначение феномена, подлежащего

объяснению. 1) и 2) вместе образуют объяснение; 3) является объяс-

няемым. У феномена третьего вида на основе условий сущест-

вования антецедента, в которых оговариваются действия индивидуумов, в силу объективных законов начинается процесс, называемый процессом невидимой руки, про-цесс, который заканчивается феноменом, подлежащим объяснению.

Наша теория проложенных троп содержит две пред-посылки: с одной стороны, высказывания об экологии действий, то есть эмпирические высказывания о структуре университетского кампуса (здания, функции и т. д.), включая описание необходимой связи между его важными пунктами; с другой стороны, к предпосылкам относятся

135

привычные действия, их мотивы и т.п. (в нашем случае предпосылка о том, что все люди, относящиеся к уни-верситету, склонны выбирать пешеходные тропы по прин-ципу экономии энергии).

Всеобщие законы могут иметь логико-математичес-кую или каузальную природу. Пример с проложенными тропами использует всеобщий закон причинности, со-гласно которому газон портится или вымирает в местах, по которым часто ходят. Теория с чесноком использует логико-математический закон: если едят чеснок почти все люди, контактировавшие с теми, кто ест чеснок, по-едание чеснока распространяется, как эпидемия.

В обоих случаях объясняемое явление неизбежно про-исходит, если верны предпосылки. Вспомним наш ис-ходный вопрос: При каких условиях объяснение с по-мощью невидимой руки является корректным?

Оно корректно прежде всего тогда, когда оно является верным; оно верно тогда, когда верны предпосылки, “ра-ботают” общие законы и процесс невидимой руки неиз-бежно влечет за собой описанное явление.

Тем не менее в большинстве случаев невозможно уста-новить верность объяснений, даваемых теорией невидимой руки, поскольку невозможно установить истинность суще-ственных предпосылок. Истинность высказываний о моти-вах, лежащих в основе способа действий, не поддается ни верификации, ни фальсификации во многом как по техни-ческим, так и по психологическим причинам. Кроме того, процесс невидимой руки часто нельзя пронаблюдать. Объ-яснение с помощью невидимой руки — это во многих слу-чаях предполагаемая история (см. гл. 2.3.).

Однако все это не должно умалять значения объясне-ния с помощью невидимой руки. Ведь оно может быть плохим или хорошим независимо от того, установлена ли

136

его истинность. Оно является хорошим, если объяснимы предпосылки, а процесс невидимой руки имеет принуди-тельный характер. Объяснимость и принудительность — это необходимые критерии адекватности теории невиди-мой руки.

Теория о чесноке была принудительной. В этом состо-ит ее ошеломляюще-анекдотичная значимость. Но ее пред-посылки не имеют объяснительной силы. Если бы я не вы-носил запаха чеснока, я бы скорее стал избегать тех, кто его ест, а не есть его сам; так как мне не понравился бы мой собственный запах, я бы постарался прежде всего из-бежать того, чтобы отягощать им других, тех, кто так же как и я не выносит его. Напротив, сила теории про-ложенных троп состоит в объяснимости предположения, что люди склонны выбирать скорее короткие дороги, чем длинные, и в непреложности, с которой при определенных обстоятельствах — если верны предпосылки — проклады-ваются тропы.

Предположим, что между входом в университетскую библиотеку и входом в столовую расположен большой га-зон, а вымощенная дорога огибает его под прямым углом. Это идеальная предпосылка для возникновения новой тро-пы.

Можно ли спрогнозировать, что такая тропа действи-тельно возникнет? Если бы такая ситуация возникла сей-час в Федеративной Республике, я был бы готов поспорить на это, хоть и не дал бы за это голову на отсечение. Но как бы мы стали судить об этом, если бы нам пришлось пред-ставить такую ситуацию в теперешней Северной Корее, или в Берлине 200 лет назад, или здесь у нас через 200 лет? Я был бы не готов к спору. Чтобы оценить, как стали бы действовать люди, мне не хватает знаний. Есть ли запреты ходить по газону? Насколько сильны эти запреты? На-

137

сколько дисциплинированны люди, о которых идет речь? Как они относятся к нарушениям правил? Каково их от-ношение к газонам?

Я даже не готов отважиться на долгосрочный прогноз своего собственного поведения. К примеру, сейчас я готов время от времени, сокращая дорогу, ходить через газон, но не через цветочную грядку или цветущий шафрановый луг. Будет ли моя готовность больше или меньше через 25 лет, потому, например, что я перенесу на траву защитную реакцию, которая у меня есть по отношению к цветам? Возможно как то, так и другое.

Это показывает, что прогностическая ценность объяс-нений с помощью невидимой руки очень ограничена, но во всяком случае допускает прогнозы предположительного характера: “Если люди действуют по таким-то правилам, то при таких-то условиях возникнет такая-то структура”. Мы знаем “прогнозы” такого рода из области народного хозяйства; оттуда же мы знаем, как они ненадежны.

Для более сложных, чем система проложенных троп, феноменов третьего вида вряд ли можно составить от-дельные прогнозы; здесь допустимы только общие струк-турные так называемые “pattern predictions” (“образцовые прогнозы”). Закон силы тяжести позволяет прогнозировать поведение яблока. Так называемые законы рынка, напро-тив, позволяют прогнозировать не состояние занятости безработного Мейера, а только развитие “безработицы”. Можно отважиться на прогноз, что безударные слоги в немецком языке будут “сглаживаться” и в дальнейшем; но нельзя спрогнозировать, превратится ли через несколько сот лет haben в ham. Это можно только предположить.

Теория невидимой руки не обладает прогностической силой в том смысле, в каком обладают ею, скажем, физи-ческие теории. Причина кроется в непрогнозируемости

138

предпосылок. Они позволяют только экстраполяцию тен-денций:

“Если будет иметь место то-то и то-то, то люди пове-дут себя, вероятно, так-то и так-то и тогда возникнут та-кие-то и такие-то структуры”.

Экономистам представляется случай пожалеть о не-достаточности прогностической силы их теории невиди-мой руки; для лингвистики это не является недостатком. Во-первых, было бы ошибкой полагать, что в области ду-ховных и социальных наук “научность” теории соотно-сится с ее прогностической значимостью, а во-вторых, не-велика практическая потребность в лингвистических про-гнозах.

Теория невидимой руки имеет прежде всего диагно-стическую значимость. Попросту говоря, она объясняет, не то, как пойдет дело дальше, а то, как возникло данное состояние.

Можно было бы, однако, возразить: Для чего же нужен диагноз, если не для ориентации на будущее? Смысл меди-цинского диагноза состоит как раз в том, чтобы служить основой терапии. Диагнозы ставят не ради них самих.

Чтобы оценить значимость диагностической теории языка, нужно вспомнить, что сказано в главе 1.4: у фено-менов третьего вида сущность, изменения и генезис нахо-дятся в тесной связи. В нашу задачу не входит предсказы-вать структуру поздненовонемецкого. Но мы хотели бы способствовать пониманию того, что мы делаем, когда общаемся. Когда мы поймем постулаты и правила обще-ния, мы поймем и то, почему наш язык изменился с тече-нием времени и почему он будет меняться и в дальней-шем. Ведь завтрашние изменения — это коллективные следствия наших сегодняшних коммуникативных дейст-вий. Мы должны попытаться вскрыть те мотивы и прави-

139

ла наших коммуникативных действий, которые приводят в движение процессы невидимой руки и завершаются обра-зованием структур, подлежащих объяснению.

Несмотря на ограниченную прогностическую значи-мость, (хорошие) объяснения с помощью невидимой руки — объяснения в строгом смысле слова. Существуют и другие мнения. Роджер Лэсс, к примеру, в книге “Об объ-яснении языковых изменений”134 считает, что эти измене-ния нельзя объяснить, потому что в области языка нет про-гнозов. Поэтому языковые изменения нельзя и про-гнозировать. Здесь смешиваются истина и ложь. Истинно то, что в области человеческих действий нет законов, со-гласно которым люди при определенных условиях избега-ли бы того или иного омонима или не ходили бы через га-зон. Истинно и то, что по этой причине нельзя спрогнози-ровать исчезновение определенного омонима или возник-новение определенной тропы. Ложно то, что по такой при-чине этому в строгом смысле не может быть никакого объяснения. Это не то место, где можно искать и требовать законов. Действия людей относятся к условиям антецеден-та, а для их наступления не существует законов. Законы допускают прогнозы, если выполнены условия антецеден-та. Если говорящие на каком-то языке перестают употреб-лять определенное слово, оно исчезает из языка; если час-то наступать на одно и то же место газона, оно будет вы-топтано. Корректное впечатление о тривиальности этих прогнозов проистекает из силы законов, лежащих в их ос-нове!

Языковые изменения (в принципе) объяснимы на ос-нове законов. Но их нельзя спрогнозировать, и не потому, что законов не хватает, а потому, что нельзя предсказать

134 Lass 1980, c. 9.

140

выполнение предпосылок. Это объединяет язык с так на-зываемыми хаотическими системами, такими как погода: “Следует подчеркнуть, что поведение хаотических систем недетерминировано не само по себе. Можно даже матема-тически доказать, что достаточно начальных условий, что-бы точно и однозначно определить все будущее поведение системы. Трудности возникают, если мы попытаемся на-звать эти начальные условия”135. В большинстве случаев мы констатируем, предпосылки были выполнены, только пост фактум, когда уже существует то, что требуется объ-яснить. Это означает, что мы знаем то, что требуется объ-яснить, знаем законы и реконструируем предпосылки. В этом состоит фокус диагностического объяснения. Экст-раполяции тенденций — это прогнозы не на основе неточ-ных законов, а на основе неточных предпосылок136.

Объяснения посредством невидимой руки часто несут в себе момент неожиданности137. Возможно, именно по-этому они, как считает Ноцик, “несут в себе нечто пре-красное”138. В этом свойстве, однако, следует видеть не только их развлекательную значимость. Момент неожи-данности находится в тесной внутренней связи с их объяс-нительной силой.

Объяснительная сила теории заключается, однако, не только в ее истинности или убедительности. Циркулярные объяснения являют собой пример истинных объяснений без объяснительной силы. Они образуют одну крайнюю точку континуума. Объяснения с помощью невидимой ру-ки находятся достаточно далеко, на другом конце конти-нуума. Параметром размещения на континууме объясни-

135 Davies 1987/88, c. 79 и далее. 136 Ср. Keller 1989. 137 Ср. Ullmann-Margalit 1978, c. 271. 138 Nozick , без года, с. 32.

141

тельной силы является удаленность области, из которой происходят объясняющие понятия, от области объясняе-мого. Циркулярные объяснения представляют собой край-ность: удаленность объясняющих понятий от объясняемых равна нулю. Эти понятия идентичны. В объяснениях с по-мощью невидимой руки эта удаленность в типичных слу-чаях очень велика. В то время как центральные понятия объясняющего относятся в большинстве своем к области психологии и социологии, объясняемое относится, как правило, к таким областям, как философия государства и права, лингвистика, экономика и тому подобное, или оно представляет собой геометрические или иные структуры. По всей видимости, мы воспринимаем объяснения тем удовлетворительнее, чем меньше применяемые в них по-нятия напрямую соотносятся с объясняемым предметом. Еще больше увеличивается эта дистанция формой объяс-нения через парадокс Мандевиля (леность — умная струк-тура проложенных троп, эгоизм одного — благосостояние всех, стремление к безопасности движения — пробка на дороге).

Радль, знаток философии шотландских просветителей, в произведении “История биологических теорий” назвал этот способ объяснения “психолого-логическим методом”. Он так характеризует его. Начинают обычно с “психо-логического анализа общества” с целью выделить один-два “основных принципа” и интерпретировать их как “движущую силу”. Потом применяется “метод дедукции” и описывается, “что может произойти в обществе”, кото-рое следует выведенным основным принципам. Выраже-нием “психолого-логический метод” Радль метко охарак-

142

теризовал этот способ объяснения. Теория невидимой руки представляет собой обобщение этого метода139.

Рассмотрим один пример из немецкого языка. В нашем языке выражения, служащие для обозначения женщин, снова и снова подлежат пейоризации (приобретают отри-цательно-оценочный смысл — О.К.). Эта судьба настигла слово “Weib”, слово “Frauenzimmer”, кажется, она не обойдет и слово “Frau”. Каким образом это происходит?

Представители линейного мышления могут углядеть в этой тенденции скрытую враждебность общества по отно-шению к женщине, что ведет отдельных говорящих к то-му, чтобы со временем употреблять такие слова каждый раз “немножко пейоративнее”. Но как сделать так, чтобы употребить слово “немножко пейоративнее”? Альма Грэ-хем постулирует “тенденцию в языке”, которую можно на-звать “хвалить его / срамить ее”140.

Пейоризация выражений “Weib”, “Frau” и подобных им вызвана, однако, не правилом “срамить ее”, а скорее правилом “хвалить ее”. Здесь в очередной раз идет речь о парадоксе Мандевиля, когда каждый хочет только хороше-го, а создает пейоризацию.

В обществе, которое, как наше, соблюдает вежливые традиции, по отношению к женщинам существует правило предупредительности. Мужчины помогают женщинам на-деть пальто, предлагают им стул, подносят им огонь и т.п. Часть этого предупредительного поведения составляет тенденция выбирать по отношению к женщинам или когда говорят о женщинах выражения, которые скорее относятся к более высокому, чем к более низкому стилю или соци-альному положению. Правило звучит, таким образом, не

139 Rádl 1909, c. 125 и далее.á 140 Graham 1975, c. 61.

143

“срами ее”, а, говоря небрежно, “если сомневаешься, вы-бирай слова лучше на этаж выше, чем на этаж ниже”. Со временем это ведет к тому, что тенденциозно выбранное слово “более высокого уровня” становится немаркирован-ным нормальным выражением, тогда как слово, бывшее раньше нормальным, пейоризуется. Так, сегодня в ресто-ранах надпись на туалете “Damen” является нормой, тогда как “Frauen” скорее соответствует стилю общественных нужников. Формулировка “Wie geht es Ihrer Frau?” в неко-торых ситуациях считается неприличной; следует говорить “Frau Gemahlin” или “Gattin”.

Названная максима, разумеется, имеет вес только то-гда, когда играется предупредительно-вежливая игра. Где ее нет, там может показаться даже оскорбительным или педантичным, если называть женщин выражением “дамы”. В предложении “мужчины и женщины, ставшие невинны-ми жертвами нападения...” замена выражения “мужчины и женщины” на “дамы и господа” была бы просто непочти-тельной. Это означает, что выбор слов в этом лексико-семантическом поле не имеет ничего общего с почитанием или пренебрежением вообще, с вежливостью как таковой или с объективным социальным положением соответст-вующих лиц; он зависит от того, уместно ли вести вежли-вую игру или нет. Поэтому в теннисных клубах есть “дам-ские секции” (“Damenabteilungen”); в клиниках есть “жен-ские отделения” “Frauenabteilungen”), в которых, однако, находятся “дамские туалеты” (“Damentoiletten”). “Защит-ница дамских прав” (“Damenrechtlerin”) звучит так же не-суразно, как “выбор женщин” (“Frauenwahl”) на танце-вальном вечере.

Итог. Мотив вежливости на уровне личности в долго-срочной перспективе на уровне языка как будто направля-

144

ется невидимой рукой и ведет к пейоризации. При этом речь идет об одной из форм инфляции141.

На этом примере можно еще раз пояснить вопрос о пользе объяснений с помощью невидимой руки. Предполо-жим, я хорошо объяснил явление пейоризации: Чего дос-тигает такое объяснение, а чего не достигает? Оно не го-дится для прогнозирования развития значения слов “Frau” или “Dame”. Но оно допускает структурный прогноз в том смысле, что и в дальнейшем, если останется в силе запо-ведь вежливости, будут возникать и пейоризации. Как дол-го будут еще вести вежливую игру, зависит от многих об-щественных факторов, по поводу которых я не хотел бы здесь объясняться.

И все-таки я считаю, что объяснение, несомненно, об-ладает диагностической ценностью. Кроме того, последняя возрастает по мере того, как объяснение детализируется и уточняется историко-лингвистическими исследованиями, проясняя нам одну из функций нашего говорения и ее макроструктурные воздействия.

“(...) как теоретики мы ничего не узнаем о языке лю-дей, пока мы не поймем их говорения”142, — говорит, не-много преувеличивая, Петер Ф. Стросон. Но речь бы не шла о преувеличении, если бы в основе своей это не было так верно.

141 Об инфляции в области культуры см. Gombrich 1979/1983,

гл. II. 142 Strawson 1971/1974, c. 55.

145

4.3. Причинные, целевые и функциональные объяснения

Сравнение процесса производства языковых феноме-нов с аналогичным процессом прокладывания троп не яв-ляется новым. Уже в 1912 году Фриц Маутнер совершенно в нашем духе писал: “Если все крестьяне какой-то деревни думают, что дорога, например, к ближайшей церкви или ближайшему трактиру удобнее всего будет идти через оп-ределенный луг, то совершенно механически образуется вытоптанная тропа, на которой больше не растет трава. (...) Тогда прекрасно можно образно говорить о некоем законе природы. (...) Конечно, нет (...) никакого активного закона природы, который погнал бы деревню на кратчайшую до-рогу (...); да и деревни нет, есть только крестьяне; (...) есть только, с одной стороны, крепче утоптанные комки глины, с другой стороны, — шаги идущих крестьян (...). Только каждый раз там, где сугубо индивидуальный крестьянин в какой-то момент поднимает свою индивидуальную ногу, чтобы сделать шаг в определенном направлении, действу-ет психологический фактор, который, смотря по обстоя-тельствам, называется волей или привычкой. (...) Совер-шенно так же обстоит дело и с теми движениями человека, которые обобщаются именем “язык”143.

Маутнер писал это, принимая во внимание тезис мла-дограмматиков о том, что звуковые законы не знают ис-ключений. Очевидно, что он четко понимал взаимодейст-вие целевых и причинных моментов.

Взаимное влияние двух факторов в процессе языковых изменений или, что то же самое, в становлении языкового состояния, было известно, как мы видели, уже в конце ХIХ

143 Mauthner 1912/1982, c. 93 и далее.

146

века. Макс Мюллер писал: “Процесс, благодаря которому язык получает определенный образ (...), объединяет в себе оба противоположных элемента: необходимость и свобод-ную волю”144. Уильям Д. Уитни писал несколько позднее: “Процесс создания языка (...) протекает как сознательно, так и бессознательно, если принимать во внимание его дальнейшие последствия”145.

Несмотря на это правильное и в каком-то смысле ре-шающее понимание, обоим лингвистам не удалось плодо-творно использовать его для создания определенного язы-кового понятия, которое имплицировало бы идею разви-тия. Взаимодействие двух “противоположных” факторов представляет собой, по всей вероятности, общий признак эволюционных процессов. Взаимодействию “свободной воли и необходимости”, подмеченному Максом Мюлле-ром для области языкового развития, соответствует в об-ласти развития живой природы взаимодействие факторов “случайность и необходимость”.

Странным образом подход Мюллера - Уитни не разра-батывался дальше. Более того, о нем забыли, по крайней мере, в области языкознания. Вместо того, чтобы поду-мать, как могло бы выглядеть это взаимодействие, снова сконцентрировали внимание на старом ложном пути, а именно на вопросе о том, является ли языковое развитие целевым или причинно детерминированным процессом. “Время изменяет все; нет причины, следуя которой язык был бы исключен из этого общего закона”, — с обескура-живающей простотой находим в Соссюровском “Кур-

144 Ср. гл. 3.2. 145 Ср. гл. 3.2.

147

се”146; а Армин Айрен, вторит ему, меняя вещи местами: “Язык живет, а что живет, изменяется”147.

В современной лингвистике первым среди известных мне авторов, кто подверг фундаментальной критике при-чинную детерминированность языковых изменений и ре-шительно отверг ее, был Евгений Косериу. В труде “Син-хрония, диахрония и история”, который появился на ис-панском языке уже в 1958 году и который и сегодня мож-но рассматривать как основополагающую работу по тео-рии языковых изменений, Косериу пишет: “Это пред-ставление о причинной детерминированности (...) является пережитком старого взгляда на язык как на “естественный организм”, а также позитивистской мечты открыть мни-мые языковые ‘законы’ и превратить языкознание в ‘точ-ную’ науку, аналогичную естественным”148. Однако, как показали новые работы по теории грамматики, эта “пози-тивистская мечта” частично все-таки осуществилась. Тот, кто, как Хомский и его школа, ищет генетическую детер-минированность структур человеческих языков, движется в области гуманной биологии149 и, вероятно, по праву за-являет для своих целей претензию на подходы, применяе-мые в естественных науках, на “галилеевские методы”, как их до сих пор называли. Поскольку однако генетически детерминированная часть языковой способности не затра-гивается историческим развитием языков (если отвлечься от филогенетических изменений нашего типа), а эта часть представляет собой только ограничительную рамку воз-можных изменений, Косериу по существу прав: причинно

146 De Saussure 1916/1967, c. 91. 147 Ayren 1986, c. 110. 148 Coseriu 1958/1974, c. 152. 149 Ср. Grewendorf, Hamm, Sternefeld 1987, c. 22 и далее. Ср.

гл. 5.3.

148

детерминирующие теории не применимы к языковым из-менениям. Однако, формулируя свою альтернативу, он об-наруживает, что сам он еще (или снова) находится в плену дихотомии “естественный — искусственный”: “В при-родных феноменах без сомнения следует искать внешнюю необходимость или причинность, в культурных феноме-нах, напротив, — внутреннюю необходимость или фи-нальность”150.

Тезис финальности Косериу выводит из корректной предпосылки о том, что “язык является предметом не при-роды (...), а культуры”151, что он “мир, созданный людь-ми”152, объединяя ее с ложной догматической предпо-сылкой, гласящей, что предметы культуры, созданные людьми, неизбежно должны иметь целевое объяснение, “поскольку свободная человеческая деятельность всегда мотивируется вопросом Для чего?, а не вопросом По-чему?”153.

Как и у авторов ХIХ века, заблуждавшихся в дихото-мии “естественный — искусственный”, у Косериу тоже чувствуется недовольство и стремление к какому-то выхо-ду. Разумеется, ему тоже ясно, что говорящие, как прави-ло, не имеют намерений изменить свой язык и что измене-ния, как правило, не осознаются ими как таковые. Так, он справедливо критикует введенное Генри Фрисом понятие “неосознанной финальности”, считая, что оно вводит в за-блуждение, сам, однако, не может его прояснить: “Верно (...) только то, что — исключая (...) особые случаи — фи-нальность проявляется спонтанно и непосредственно в связи с потребностями языкового выражения, а не как

150 Coseriu 1958/1974, c. 166 и далее; ср. также Coseriu 1983. 151 Coseriu 1980, c. 143. 152 Coseriu 1958/1974, c. 155. 153 Coseriu 1980, c. 142.

149

обдуманное намерение изменить надындивидуальный язык”154.

Но тогда в каком смысле оправданно говорить о фи-нальности?

Как мы видели, финальность действительно играет в языковых изменениях определенную роль — но во взаимо-связи с причинными процессами.

Результаты целенаправленных, или, как я предпочел бы сказать, интенциональных155 действий при определен-ных условиях накапливаются и ведут к образованию структур, которые не относятся к области целенаправлен-ности действий отдельных индивидуумов. Накопление — это причинный феномен. Тем самым обе стороны: и целе-вики и причинники — участвуют в истине. Их ошибка за-ключается в исключительности, то есть в том, что ни те, ни другие не признают взаимодействия целевых и причинных процессов. Возможно, это неприятие взаимодействия про-истекает из односторонности перспективы рассмотрения. Тот, кто рассматривает языковые изменения с точки зре-ния языковых феноменов, воспринимает их как причинно обусловленные. И так оно и есть. Например, факт, что лю-ди — не важно, по каким причинам — стали предпочитать другое выражение, обусловил исчезновение из нашего языка слова “englisch” в значении “ангельский” — “engelhaft”. Неупотребление какого-то выражения ведет к обрыву эстафеты “учитель — ученик”, а это обусловлива-

154 Coseriu 1958/1974, c. 170 и далее. 155 Финалистское объяснение — это интенциональное объяснение,

направленное вперед. Оно объясняет вопрос “Для чего?”. Вопрос “По-чему?”, однако, не обязательно должен запрашивать о причинах; он может запрашивать об основаниях. Ответ на вопрос об основаниях — это тоже интенциональное объяснение, интенциональное объяснение, направленное назад.

150

ет (в строго детерминистском смысле) “исчезновение” это-го выражения из языка.

Напротив, тот, кто рассматривает языковые изменения с точки зрения общающихся людей, обнаружит только це-левую обусловленность. Однако (в общем случае) целевую обусловленность, направленную не на изменения, а на ус-пех той или иной отдельной коммуникативной цели. Кто говорил об “ангельской девушке” (vom englischen Mäd-chen), имея в виду ее ангельский образ, в определенный период времени рисковал успехом своего коммуникатив-ного предприятия, поскольку был велик риск остаться не-понятым. Его отказ от слова “englisch” (в этом значении) был, следовательно, не причинно обусловлен (например, омонимией), а обоснован желанием избежать непонима-ния. Омонимия представляет собой не причину изменений, а, как правильно отмечает Косериу, условие, при котором все говорящие склоняются к выбору альтернативного вы-ражения из обоих омонимов в тех ситуациях, когда они предполагают, что иначе их не поймут.

При этом, однако, целевым феноменом становятся не языковые изменения, поскольку они не входят в намере-ния говорящего. Целевым является только выбор альтерна-тивного выражения в контекстах, ведущих к непонима-нию. Наступающее в результате изменение есть причинное следствие этого выбора.

Рассмотрим оба следующих типа утверждений, кото-рые можно найти в любой истории языка:

(1) Причиной исчезновения из нашего языка слова englisch1 (в значении “ангельский”) была омонимия со словом englisch2 (“британский”). (2) Englisch1 исчезло из нашего языка, потому что бы-ло омонимом englisch2.

151

Итак, эти утверждения являются ложными? Или они

не обладают объяснительной силой? Они не совсем лож-ные и создают видимость объяснительной силы. Но если присмотреться повнимательнее, сразу становится ясно, что для исчезновения englisch1 омонимия не была ни необхо-димой, ни достаточной: разве englisch1 не исчезло бы, если бы не было омонимично с другим словом? Может быть, нет, а может быть, да; никто этого не знает. Должно ли было englisch1 неизбежно исчезнуть на основе омонимии? Нет. Во-первых, в нашем языке достаточно омонимов, не вызывающих так называемого бегства слов, могло бы ис-чезнуть и быть замененным другим словом и englisch2.

Отчего многие лингвисты охотно считают такие вы-сказывания, как (1) и (2) объяснениями? Как вообще мож-но прийти к мысли, что перед нами объяснение, если на-зывают два факта, из которых ни один не является ни не-обходимым, ни достаточным для возникновения второго, не говоря уже о том, что эти условия должны быть соблю-дены вместе? Здесь злоупотребляют применением выра-жений “причина” и “потому что”, которые придают ут-верждениям (1) и (2) видимость объяснительной силы. Рассмотрим последовательно основания и причины исчезновения.

Слово englisch1 исчезло из языка не потому, что оно было омонимичным к englisch2 , а потому что в опреде-ленный период времени его больше не было в словаре но-сителей языка. Его больше не было в словаре, потому что его больше не учили в этом употреблении. Его больше не учили, потому что те, кто еще владел этим словом, избе-гал его в пользу альтернативных выражений, как напри-мер engelhaft. Они избегали englisch1, потому что они не хотели рисковать быть непонятыми. Этот риск имел место,

152

потому что слово englisch1 было омонимом к englisch2 и потому что значение englisch1 и englisch2 было таково, что почти в каждом высказывании, содержавшем слово englisch1, оно могло быть заменено на englisch2, что не привело бы к искажению смысла соответствующего выска-зывания (хор ангельских / английских девушек, ангельское / английское приветствие, ангельские / английские обычаи, ангельские / английские чудеса)156.

Наоборот этого было сделать нельзя (английский га-зон, английский платок, английская лошадь и т.п.), то есть englisch2 в большинстве контекстов нельзя заменить на englisch1, не сделав высказывание бессмысленным (или странным, или невероятным и т.п.). Поскольку наоборот замена не шла, употребление englisch2 было в гораздо меньшей степени подвержено риску неправильной интер-претации. Поскольку из омонимичной пары englisch1 было более рискованным для успешной коммуникации, а englisch2, вероятно, чаще употреблялось и поскольку на-личием существительного Engel (ангел) и словообразова-тельными возможностями немецкого языка легче создава-лись альтернативы к englisch1, чем к englisch2, люди скорее склонялись к тому, чтобы избегать употребления englisch1, чем englisch2.

Для всех этих объяснительных шагов в форме цепочки с потому что высказывание (2) в лучшем случае представ-ляет грубо отесанное “сокращение”. (Мне кажется, мы склонны считать такое сокращение объяснением между прочим еще и потому, что мы в своем обиходном языке склонны считать отношения с потому что транзитивны-ми.) Если же такое “сокращение” разложить по полочкам, то оно становится реконструкцией пути от мотивов дейст-

156 Ср. Grimmisches Wörterbuch.

153

вующих индивидуумов до вытекающих из них изменений в макрообласти и тем самым становится объяснением по-средством невидимой руки.

Предложения с потому что из нашего объяснения не всегда могут быть трансформированы в эквивалентные предложения, содержащие слово “причина” (поэтому вы-сказывания (1) и (2) не эквивалентны), так как мы упот-ребляем потому что как для выражения основания (ин-тенциональное значение), так и для выражения причины (каузальное значение):

(i) Я написал тебе, потому что хотел доставить тебе ра-

дость. (ii) Я вымок, потому что упал в воду. В предложении (i) потому что выражает отношение

обоснования (“А потому что В” означает здесь, что “В яв-ляется основанием / одним из оснований для А”, в то вре-мя как в предложении (ii) выражается отношение причина — воздействие (“А потому что В” означает здесь “В явля-ется причиной для А”). Мы можем назвать первое потому что интенциональным, а второе — каузальным. Интен-циональному потому что соответствуют вопросы как по-чему? , так и для чего? Каузальному потому что соответ-ствует только вопрос почему? Ответы на вопрос для чего? можно назвать финальными объяснениями. Однако по-скольку каждый вопрос для чего? можно переформулиро-вать в эквивалентный (интенциональный) вопрос почему? , нет нужды различать направленное вперед финальное объ-яснение и соответствующее объяснение, направленное на-зад, а можно в общем плане говорить об общих интенцио-нальных объяснениях или вопросах.

154

Наше объяснение будет точнее, если мы переформули-руем его в предложения, содержащие слова “причина” или “основание”; или если мы будем отличать каузальное по-тому что от интенционального. Я уже сделал это, не ого-варивая специально: полужирный курсив символизирует интенциональный союз, только полужирный шрифт сим-волизирует каузальный союз. Кто еще раз захочет посмот-реть нашу цепочку с потому что / поскольку, должен бу-дет признать: исчезновение englisch1 есть каузальное след-ствие индивидуальных интенциональных действий, кото-рые осуществляют хотя бы частично сходные намере-ния157.

Строго говоря, объяснение этим еще не совсем закон-чено. Объяснения требует, кроме всего прочего, время ис-чезновения. Кажется, это случилось примерно в середине прошлого столетия. Почему именно тогда? Почему не раньше и не позже? Может быть, в процессе индустриали-зации вдруг стали больше говорить об Англии, а не об ан-гелах? Или по каким-то причинам стало модным чаще подчеркивать ангельскую сущность, так что стал зарази-тельным скрытый конфликт омонимов? В следующей гла-ве я вернусь к этому.

Делаются упреки и в том, что объяснения посредством невидимой руки не учитывают социальных и историче-ских фактов. Эти упреки так же мало обоснованы, как если бы упрекать дарвинистскую теорию в том, что она не учи-тывает климата. Социальные и исторические факты, как и языковые, относятся к факторам, которые, действуя вме-сте, мотивируют говорящих на одном языке (или некото-рых из них) модифицировать свой способ высказывания, отдавая предпочтение определенным выражениям. Они

157 Ср. гл. 4.2.

155

являются, так сказать, экологическими условиями дейст-вий.

Объяснения посредством невидимой руки и историче-ские объяснения — это не альтернативные объяснитель-ные формы, как это до сих пор утверждалось. Более того, исторические описания представляют собой (наряду со многим другим) возможные факторы, влияющие на ком-муникативный способ действия говорящих. Однако объяс-нение всегда должно исходить из способа действий инди-видуумов. Нет прямого пути от исторических фактов к языковым, который мог бы претендовать на то, чтобы быть объяснением.

Итак, мы видели, что объяснение генезиса языкового факта не может быть сформулировано ни как только ин-тенциональное или финальное, ни как только каузальное. Те, кто говорит о “причинах языковых изменений”, могут искать оправданий в том, что они не так точно понимали слово “причина”. Под ним они понимали факторы, кото-рые являются основанием для коммуникативного способа действий говорящих. Но как тогда объяснить заблуждение, что теория языковых изменений всегда должна быть целе-вой?

Я думаю, что для этого заблуждения существует две причины. Во-первых, существование старой дихото-мической догмы: “В природных феноменах всегда следует искать внешнюю необходимость, или каузальность, в культурных феноменах, напротив, — внутреннюю необхо-димость, или финальность”158. Во-вторых, как мне кажет-ся, ошибка покоится на молчаливом признании предполо-жения, что функционалисткое объяснение непреложно

158 Сoseriu 1958/1974, c. 166.

156

является и целевым; или, выражаясь по-другому, только целевое объяснение может быть функционалистким.

Действительно, нет ничего проще предположить, что продукты культуры, имеющие определенную функцию, и сделаны как раз для того, чтобы выполнять эту функцию. Языковые явления обладают многими определенными функциями, следовательно, если хочешь объяснить их функциональность, нужно ставить вопрос о цели. Об этом ясно и понятно говорит Роннебергер-Зибольд: “Пытаясь искать объяснения языковым изменениям в удовлетворе-нии потребностей говорящих, мы прибиваемся к группе ‘целевиков’ (..), у которых вопрос звучит ‘для чего говоря-щие изменяют свой язык’?”159.

В главе 1.4 я уже показал, что вопросы о генезисе и функции тесно связаны. Еще раз повторяю: если бы мы знали, для чего мы применяем свой язык, мы бы знали, почему он в процессе коммуникации постоянно изменя-ется. Объяснение посредством невидимой руки объясняет тем самым не только процесс генезиса, но одновременно является и функционалистким объяснением. Это требует пояснительного комментария.

Когда мы ставим вопрос о функции относительно со-циальных учреждений, или систем вообще, мы должны различать две вещи: вопрос о функции системы в социаль-ной жизни соответствующей группы, в которой действует соответствующее социальное учреждение, и вопрос о функции частей системы в самой системе.

Кажется бесспорным, что язык обладает для нас людей некоторой функцией. Но в чем она состоит или первона-чально состояла, не представляется уже таким бесспор-ным. Язык служит для обмена мыслями, для сообщения

159 Ronneberger-Sibold 1980, c. 37.

157

приобретенных знаний, для координации охоты и тому подобное. “Возрастающая кооперация в социальных сою-зах, в том числе, например, и в применении орудий труда, и в групповой охоте, потребовала более дифференциро-ванного понимания. В качестве нового транспортного средства для потока информации выступает словесный язык человека”, — пишет Гюнтер Оше160. Чтобы быть по-лезным для координации групповой охоты, язык (и интел-лект говорящих) должен быть уже хорошо развит. В исто-рии о Карлхайнце161 я исходил из того, что язык прежде всего является средством влияния на себе подобных. У этого предположения три преимущества. Оно позволяет объяснить, почему владеть этим средством лучше, чем другие, уже является преимуществом для о т д е л ь н о -г о человека (прежде всего, когда это средство играет роль для выбора партнера). Во-вторых, не надо предпола-гать никакого принципиального скачка от животной коммуникации к человеческой. Ведь теории скач-кообразности всегда оказываются перед проблемой допол-нительного объяснения самого скачка наряду с тем, чтó собственно они хотят объяснить, на чем споткнулся уже Гердер. (Замечу между прочим: если придерживаться мне-ния, что в развитии не было скачков, что оно протекало не-прерывно, то это вовсе не обязывает к (неправомерной) точке зрения, что оно происходило с постоянной скоро-стью). В-третьих, предположение о том, что функция язы-ка в первую очередь заключается во влиянии на соплемен-ников, согласуется со взглядами современных философов языка, которых можно воспринимать серьезно, например

160 Osche 1987, c. 509. 161 Ср. гл. 2.1.

158

со взглядами Герберта П. Грайса162. Другие названные функции, которые, несомненно, тоже есть у нашего разви-того языка (сообщать мысли, координировать охоту и т.п.), не следует ни отрицать, ни пренебрегать ими; более того, речь идет о функциях, производных от воздействующей функции. Для чего я сообщаю Вам свои мысли? Конечно, чтобы повлиять на Вас: чтобы укрепить Вас в Ваших воз-зрениях или чтобы модифицировать их.

Что вообще означает функционалисткое объяснение? Функция вещи (системы, части системы) — это ее вклад в функционирование163 вышестоящей системы, на службе которой она состоит. Часы состоят на службе у людей, стрелки — на службе у часов. Итак, функционалисткое объяснение предмета (в самом общем смысле) в общих чертах объясняет, почему он есть, почему он еще есть, а также почему его больше нет. Общая форма приписывания функций, по мнению Эдны Ульманн-Маргалит, такова:

“Функцией Х в системе S является F.

Это означает: У системы S есть задача, или цель, Z, и функциониро-вание Х или посредством Х является существенным элементом объяснения Z”164. Проиграем эту схему на каком-нибудь примере, под-

ставив в нее: Х: почка S: человеческий организм

162 Ср. гл. 2.1. 163 Только кажется, что это циркулярное утверждение. Поскольку

сказать, кáк что-то функционирует, не означает сказать, какая у него функция.

164 Ullmann-Margalit 1978, c. 279 (перевод мой — Р.К.)

159

Z: выживание F: очищение крови

(При замене переменных неизбежно нарушается стиль).

“Функцией почки в человеческом организме является очищение крови”, — следуя нашей схеме, означает: “Целью человеческого организма является выживание, а очищение крови почкой — существенный элемент объяснения выживания”. Если мы хотим выяснить функцию языка или его эле-

ментов, мы должны искать подходящие убедительные за-мены для S, Z и F.

Что касается функции языка, у меня такое предложе-ние:

Х: язык S: человек Z: социальный успех F: воздействие “Цель человека — социальный успех, а воздействие

посредством языка — существенный элемент объяснения социального успеха”.

Есть похожая альтернатива, но я считаю, что она хуже: Х: язык

160

S: общество Z: коммуникация F: обмен мыслями “Целью общества является коммуникация, а обмен

мыслями — это существенный элемент объяснения ком-муникации”.

Почему этот вариант хуже? Рассмотрим по порядку

переменные. Замена понятия “человек” на “общество” приносит с собой новую проблему, требующую объясне-ния. Что означает сказать о коллективе, что у него есть це-ли, если этих целей нет у индивидуумов коллектива? Кол-лективистские понятия должны обладать способностью редуцироваться до индивидуальных, иначе они теряют объяснительную ценность. Способность к редукции озна-чает в этой связи, что можно предсказать, как конструиру-ется высказывание о коллективе из высказываний об ин-дивидуумах этого коллектива. То, что у немцев в среднем по 2,3 ребенка — допустимое в этом смысле высказыва-ние, так как оно выведено из количества детей индиви-дуумов. “Немецкий народ стремится к единству” — недо-пустимое (так, как оно здесь употреблено) в этом смысле высказывание. Если бы общение имело преимущества для общества и не имело их для индивидуумов, было бы труд-но объяснить, как мог бы утвердиться такой обычай и, да-же если он был бы введен умной “инстанцией” сверху, как он бы мог сохраниться.

Как обстоит дело с двумя оставшимися переменными Z и F? Верно, что обмен мыслями — существенный эле-мент объяснения коммуникации. Но если верно, что об-щаться означает пытаться побудить другого к чему-то, а именно тем, что даешь ему понять, что хочешь от него ка-

161

ких-то результатов, то из этого следует, что общение — это вид воздействия и что обмен мыслями — его частный случай, с помощью которого дают что-то понять. Как ви-дим, этот функциональный анализ понятийно близок к тавтологии, так как понятие обмена мыслями содержится в определении коммуникации. Если бы мы по вышеуказан-ным причинам снова превратили “общество” в “человека”, то второй вариант был бы эквивалентен ничего не говоря-щему высказыванию: “Человек хочет общаться, а для это-го ему служит язык”. Это без сомнения так. В том самом тривиальном смысле, согласно которому функция чистя-щего порошка — чистить, функция коммуникативного средства — общаться.

Функция вещи, как я отмечал выше, состоит в ее вкла-де в функционирование в ы ш е с т о я щ е й системы; не в ее вкладе в собственное функционирование. И все-таки это означает, что мы должны искать ответ на вопрос, для чего служит людям общение. Я только что предложил считать, что общение (как особая форма воздействия) слу-жит для достижения социального успеха.

К понятию социального успеха мы еще вернемся в дальнейшей главе. Однако уже сейчас я попытаюсь ис-ключить некоторые возможные недоразумения. В нашем современном обществе упоминание о социальном успехе означает почти то же самое, что и упоминание о том, что кто-то “чего-то достиг”: купил вторую машину, дом с не-сколькими подъездами или голливудскую качель. Я не так понимаю “социальный успех”. Под социальным успехом я хотел бы понимать все то, к чему мы стремимся в нашей совместной общественной жизни. Важное и неважное, долгосрочное и преходящее. Сюда относятся такие цели, как влияние, склонность, продукты питания, желание быть понятым, быть читаемым, власть, партнерство, внимание,

162

стремление быть признанным и тому подобное. Я не хотел бы исключать видимую, символизирующую социальный статус часть, о которой прежде всего думают при “соци-альной успешности”, но она представляет собой только одну из многих форм социального успеха. Социальный успех нельзя определить материально, так же как биологи-ческую пригодность. Пригодность тли определяют иные качества, чем пригодность каракатицы. Социальный успех — это символ всего, к чему мы стремимся в своих соци-альных действиях, из которых определенную часть состав-ляют действия коммуникативные. В группе панков при-знаются иные условия социального успеха, чем в монаше-ском ордене молчания. (Ср. гл. 4.5.).

Вопрос о функции элементов системы в корне отлича-ется от вопроса о функции самой системы. Функция часов в жизни человека отличается от функции стрелок в меха-низме часов. К тому же, не все в часах должно иметь функцию и не каждая функция части в механизме часов должна быть непосредственно связана с функцией, кото-рую выполняют часы для человека. В некоторых часах со-держатся устройства, предотвращающие починку в случае поломки.

По вопросу о том, какие элементы языка функцио-нальны в коммуникативном смысле, мнения расходятся. Хомский и его сторонники представляют, например, тезис об автономности синтаксиса, согласно которому в каждом языке есть автономная область синтаксиса, которую нельзя объяснить ни семантическими, ни прагматическими функ-циями, “которая ни в коем случае не может быть реду-цирована до не-синтаксических закономерностей”165. Если бы здесь речь шла об универсальной грамматике, то есть о

165 Fanselow, Felix 1987, c. 93.

163

той части нашей языковой способности, которая является общей для всех языков и которой мы обладаем благодаря нашему биологическому строению, то эта область нас не интересовала бы, так как все, что объединяет языки, объе-диняет и языковые стадии, следовательно, застраховано от исторических изменений. Эта область будет изменяться только в те периоды времени, в которые изменяется наше биологическое строение, а они значительно перекрывают рамки исторического рассмотрения языка.

У языковых единиц может быть много различных функций, а отдельная языковая единица может обладать сразу несколькими. Определенное произношение выраже-ния, во-первых, служит его фонетической реализации, а во-вторых, может сигнализировать о происхождении и со-циальном слое. Язык для нас — это не только средство простого понимания, но и средство самовыражения в ши-рочайшем (и ни в коем случае только в негативном) смыс-ле. Поэтому мы склонны так быстро и непосредственно оценивать способы, которыми пользуется человек для вы-ражения своих мыслей. Когда я слышу, как один из быв-ших ведущих политиков говорит по телевизору: “Мы должны нáчать преобразования”, то я не констатирую предметно, что он неправильно делает ударение в слове “начать”, а сразу ассоциирую это с его “качествами харак-тера”*. Признаки языкового поведения интерпретируются, как правило, в связи с личностями. Язык человека является и считается частью его личности. Словами можно льстить, импонировать, ранить, хвалить, оскорблять, вербовать, приспосабливаться, выделяться и, не в последнюю оче-

* Р. Келлер приводит здесь пример со швабским политиком, кото-

рый говорит по телевизору: “Das Läben muß wieder läbenswert werden”. — Прим. перев.

164

редь, понимать друг друга. Некоторое из перечисленного можно делать одновременно, так как коммуникация — это игра со смешанными мотивами, игра, одновременно пре-следующая множество целей, из которых все находятся на службе воздействия.

Итак, в каком смысле является функционалистким объяснение изменения языковой единицы с помощью не-видимой руки? Оно показывает, какая специальная функ-ция вызвала изменение. Рассмотрим еще раз пейоризацию в обозначении женщин. Наше объяснение166 показывает, что мы употребляем слово “Frau” не только для того, что-бы обозначать женщин, но и чтобы вести вежливую игру, и не для того, чтобы быть вежливыми и почтительными вообще, но чтобы быть галантными в придворно-об-щественном смысле. И именно эта функция вызывает пей-оризацию.

Это означает, что существуют в известном смысле са-моразрушительные функции употребления. К их разряду относится, например, все, что имеет дело с необычностью. Вежливость — игра, в которой необычность является ко-зырем. Но когда многие делают одинаковый выбор не-обычного, необычность становится нормой и тем самым теряет способность выполнять свою функцию. Конечно, это только одна причина, побуждающая говорящих на оп-ределенном языке ощущать необходимость в модифика-ции выражений, которые они предпочитают. О других случаях мы еще поговорим.

Единственное, что для меня здесь важно, — следую-щее: знать, почему изменяется языковое явление, означает знать, для чего оно применяется, знать его функцию в коммуникативной игре, обусловливающую модификацию

166 Ср. гл. 4.2.

165

при выборе средства выражения. Поскольку объяснение языкового явления с помощью невидимой руки всегда на-чинается с мотивов говорящих, а само явление “вы-считывает” эффект, возникающий в результате сделанного выбора, как макроструктурный, это объяснение непремен-но является функциональным, но в “исковерканном” смысле. Против функционалистких объяснений языковых изменений выдвигается тезис, что они не являются целью. Так, Роджер Лэсс пишет: “Изменение не включает в себя поставленную человеком цель (не осознается)”167 и (среди прочего) по этой причине считает невозможными функ-ционалисткие объяснения. Верно, что изменение, то есть новое состояние после изменения, не ставится целью, а за-частую является даже “нежелательным”; “вообще слово ‘намерение’ в применении к языку следует понимать с ос-торожностью”168. И все-таки, “включает в себя” всегда “осознает человеческую цель”. Можно сказать так: объяс-няемое есть нефункциональный эффект функциональных действий. Если ясна суть объяснения с помощью невиди-мой руки, то остается только решить терминологически, называть его функционалистким или нет. В общем и це-лом, средства нашего языка целесообразны, но это проис-текает не оттого, что мы, говорящие, только и делаем, что создаем целесообразные средства, а оттого, что мы отка-зываемся от менее целесообразных средств в пользу тех, которые кажутся нам более целесообразными. Этот про-цесс выбора, или фильтрования, создает телеономию без финальности, целесообразность, которая не проектируется.

167 Lass 1980, c. 82. 168 Humboldt 1836/1907, c. 127.

166

4.4. Правила языковой деятельности

Проясним еще раз структуру объяснения с помощью невидимой руки на схеме:

Экологические Целевые Каузальное

действия следствие

Объясняемое

условия

По этой схеме можно прочитать, какие факторы игра-ют роль, если хочешь объяснить изменение языкового яв-ления или его состояние. В полном объяснении они все должны учитываться. Слева от прямоугольника находится микроуровень, справа от него — макроуровень. Микро-уровень — это уровень действий участвующих в них ин-дивидуумов вместе с соответствующими условиями, в ко-торых они действуют. Макроуровень — это уровень языка в гипостазирующем смысле. Сам прямоугольник символизирует накопительный процесс, который образует мостик от микро- к макроуровню.

Начать объяснение я хотел бы с левой стороны схемы. Когда много людей совершают любые несогласован-

ные действия, не имеющие между собой ничего общего, то можно предположить, что не будет ничего интересного; во всяком случае, не будет процесса невидимой руки. Про-цессы невидимой руки возникают там, где много людей

Процесс невидимой

руки

167

поступает во многих аспектах аналогично; или, другими словами, где действия многих обнаруживают хотя бы в одном аспекте значительное сходство. Тысячи людей мо-гут идти из пункта А в пункт В с десятками тысяч намере-ний. Они проложат тропу, которой не было раньше, только в том случае, если их действия будут схожими хотя бы в одном аспекте: они должны по возможности экономить энергию. Из всех причин, мотивов и намерений их дея-тельности для объяснения важно только одно — стратегия наикратчайшего пути.

Если действия обнаруживают схожесть, это является необходимым условием для возникновения процессов “не-видимой руки”. Однако это условие не является доста-точным, так как сходство может быть и незначительным, таким, которое не оставит “следов”.

Аспект значительности сходства можно (по примеру Грайса169) обобщить в форме правил. Я называю их прави-лами деятельности.

Одно из правил представляет собой тенденцию дея-тельности, ее осознанную или неосознанную стратегию. Обычно она формулируется в побудительном предложе-нии. Побудительное предложение должно быть выбрано так, чтобы казалось, что соответствующий способ дей-ствия является следованием побуждению.

“Иди из пункта А в пункт В так, чтобы выбранный путь был наикратчайшим из возможных”.

Это возможная формулировка одного правила, которая могла бы сыграть роль в объяснении того, как была проло-жена тропа через газон. Способ формулировки таких пра-вил деятельности ничего не говорит о том, на чем на са-

169 Grice 1975/1979

168

мом деле основана похожесть соответствующих действий. Тенденцией двигаться из пункта А в пункт В с минималь-ными затратами энергии мы можем быть обязаны нашему биологическому устройству, рациональным размышлени-ям, либо эта тенденция может представлять собой приоб-ретенный способ поведения.

На нашей схеме три стрелки, направленные на прямо-угольник, символизируют важные действия, входящие в одно или несколько таких правил деятельности.

Я хотел бы отметить две неточности, скрытые в том, что было сказано до сих пор.

Первая. Само собой разумеется, не все члены какой-то группы должны способствовать возникновению феномена, который нужно объяснить. Насколько велико должно быть участие “активных” или каково оно на самом деле, зависит от многих факторов. Например, от вида самого объясняе-мого феномена, но также и от того, что я назвал на схеме “экологическими условиями”.

Вторая. Не все, кто способствует возникновению фено-мена, должны действовать, соблюдая одинаковые правила. Они могли бы действовать, соблюдая эквивалентные пра-вила.

Экология деятельности — это сумма факторов, влияющих на выбор действия. Действия имеют место не в “безвоздушном пространстве”. Действующее лицо всегда подвержено множеству условий и факторов, которые от-части имеют ограничительную природу, отчасти же откры-вают возможности для действия. Пианино открывает пиа-нисту возможность играть на нем и одновременно ограни-чивает его тем, как оно устроено.

Говорящий на любом языке в каждой ситуации обще-ния видит условия, ограничивающие его действия, и усло-вия, открывающие ему возможности. Эти условия влияют,

169

с одной стороны, на выбор средств при заданных целях действий, а с другой стороны — на цели действий при за-данных возможностях. Общаясь, мы производим аранжи-ровку.

Экологические факторы, влияющие на выбор языко-вых средств говорящего, сами имеют отчасти языковую, отчасти внеязыковую природу. Внутриязыковые факторы касаются индивидуальной компетенции говорящего и од-новременно его восприятия индивидуальной компетенции соответствующего коммуникативного партнера. Действи-тельная компетенция слушателя не относится к факторам, влияющим на деятельность говорящего, так как она ему недоступна. Мои гипотезы о твоей компетенции являются частью м о е й компетенции! К внеязыковым факторам относятся, например, социальные данности, данности ма-териального мира, а также, возможно, и биологические данности. Разграничение внутри- и внеязыковых факторов нельзя выдержать строго, поскольку социальные и биоло-гические факторы отчасти оказывают непосредственное влияние на языковую компетенцию.

Все эти экологические факторы традиционно называ-лись “причинами языковых изменений”; при этом различали внутри- и внеязыковые “причины”. Наша схема показывает настоящую значимость этих так называемых причин.

В главе 1.3. я кратко дал понять, что языковые измене-ния могут быть запланированными, не являясь, однако, ин-тенциональными феноменами. Наконец, можно объяснить причину этого. Феномен третьего вида может быть за-планирован именно к а к феномен третьего вида. Иногда можно спланировать определенный вид процесса “неви-димой руки”. Мы знаем это по планированию народного хозяйства: кто хочет, чтобы процветало строительство, может поддерживать кредитование этой отрасли. Те же,

170

кто вслед за этим начинает строить, делают это не для то-го, чтобы оживить строительную индустрию; то есть оживление строительной индустрии — это не интенцио-нальный феномен. Те же, кто поддержал кредиты, сделали это, однако, с целью создания таких экологических усло-вий, чтобы следствием деятельности людей, было ожив-ление строительной индустрии. Примером такой “рыноч-ной” языковой политики мог бы стать такой факт. Если гомосексуалисты, как это можно было наблюдать в Феде-ративной республике, станут называть самих себя “гоми-ками” (“Schwule”), то их языковая политика будет пресле-довать цель лишить слово гомик (schwul) его дискримини-рующей функции. Они лишают “других” ругательного слова. Те, кто отныне не употребляет (не может употреб-лять) это слово как ругательство, не ставят своей целью неупотреблением изменить его значение, но фактически они вызывают это изменение, поскольку слово, о котором известно, что оно употребляется соответствующей груп-пой для самохарактеристики, больше не годится для того, чтобы его применяли в целях дискриминации.

Сознательная языковая политика, или планирование языка “сверху”, тоже не могут вывести из строя механизм невидимой руки. Они представляют собой только один — возможно, очень действенный — фактор экологии дея-тельности говорящих. Нет ничего, что прямо воздейство-вало бы на язык, на это не способно ни структурное свой-ство, ни власть или “сила”. Каждый языковой процесс проходит долгий путь через деятельность индивидуумов, и объяснять его нужно через этот путь. “Никакая движущая сила, приходящая извне, — пишет Косериу, — не может

171

воздействовать ‘на язык’, не проходя через ум и свободу говорящих”170.

Правило деятельности — это функция, которая про-ецирует множество экологических условий на пространст-во деятельности. При данных условиях оно и определяет выбор возможных действий. Правила деятельности — это функция выбора действий.

Рассмотрим еще раз пример исчезновения слова englisch в смысле engelhaft (ангельский) в середине XIX века. Еnglisch1 употребляется в значении ‘ангельский’, englisch2 — в значении ‘британский’. Я попытаюсь объяс-нить это исчезновение, переходя от одной части нашей схемы к другой.

I. Экологические условия, действию которых был подвержен говорящий в ту эпоху:

а) То, что имеет смысл называть englisch1, составляет маленькую часть того, что имеет смысл называть englisch2.

б) Еnglisch1 и englisch2 были омонимами. в) В середине XIX века “ангелоподобие” воплощало

своего рода идеальный образ женщины, что повышало число поводов для употребления englisch1.

г) В то же время Англия, а также английская продук-ция под влиянием индустриализации и возникшего на этой почве соперничества с Германией сильнее, чем раньше, попадала в поле зрения немецкой общественности, что по-вышало количество поводов для употребления englisch2.

д) (в) и (г) вместе возбуждали конфликтный потенциал омонимии, практически не имевший значения до того вре-мени.

е) Еnglisch1 рассматривался как производное от суще-ствительного Engel (ангел), словообразовательные воз-

170 Coseriu 1958/1974, c. 169

172

можности которого допускают другие, почти синонимич-ные, но не омонимичные альтернативные производные.

ж) (е) не распространяется на englisch2. з) Кто хотел избежать непонимания на основании

пунктов от (б) до (д), тот имел возможность на основании пунктов (е) и (ж) избегать в пользу альтернативных выра-жений употребления englisch1, но не englisch2.

и) На основании пункта (а) шансы быть непонятым были больше для englisch1, чем для englisch2.

II. Правила деятельности, которые в условиях, обозна-ченных в пунктах от (а) до (и), привели к исчезновению из на-шего языка englisch1, могут быть сформулированы так.

П1: Говори так, чтобы по возможности не быть непоня-тым.

П2: Говори так, чтобы тебя понимали. П1 и П2 не эквивалентны, так как непонимание не явля-

ется контрадикторной противоположностью понимания. Как мы увидим далее, П1 и П2 вносят различный вклад в процесс невидимой руки.

III. Процесс невидимой руки, который приводится в действие неупотреблением englisch1, имеет относительно простую природу. Употребление слова, ставшего редким, ведет к тому, что, с одной стороны, те, кто знал, забывают его, а, с другой стороны, многие говорящие из подрастаю-щего поколения больше не учат его. Так возникает поло-жительный усиливающий эффект. Чем меньше людей имеют это слово в своем (активном) словаре, тем меньше людей могут его применять, так что к неупотреблению до-бавляется еще неспособность применения. Но тем самым изменяются экологические условия для тех, кто еще вла-деет этим словом. С этого момента они будут избегать применения слова english1 и в тех случаях, когда совер-шенно отсутствует риск быть н е п о н я т ы м , поскольку,

173

ввиду ограниченной частотности и ограниченного приме-нения, ограничен и шанс быть п о н я т ы м .

IV. Объясняемое является каузальным следствием этого процесса. Слово englisch1 исчезло из немецкого язы-ка. “Законы”, влекущие за собой это следствие, имеют элементарную природу.

З1: Редко употребляемые слова редко выучиваются. З2: Если слушающий не знает значения слова, то он

поймет не все, что имеет в виду говорящий, применяя это слово.

4.5. Статика и динамика языка

Чтобы сказать о ч е м - т о , что о н о изменилось,

нужно, чтобы что-то в нем осталось неизменным, иначе нельзя доказать идентичность того, о чем утверждается, что оно изменилось. “У меня в с е т о т ж е с а м ы й веник, что и десять лет назад; только однажды я поменял палку, а один раз привязал внизу новую щетку.” Это вы-сказывание не такое уж абсурдное; хотя теперешнее со-стояние этого веника имеет с его прежним состоянием не больше общего, чем два различных веника имеют общего между собой. Если бы я одновременно заменил палку и щетку на другую палку и другую щетку, это был бы уже не “тот же самый” веник, даже в том случае, если бы обе части были бы идентичны с теми, которые постепенно за-менялись. Это кое-что говорит о наших критериях иден-тичности в диахронии. Чтобы вообще имело смысл гово-рить об изменениях, должна присутствовать стабильность.

174

Людтке метко называет этот вид диахронической идентич-ности “непрерывностью эстафеты”171.

Статика и динамика создаются различными типами правил деятельности. Некоторые виды правил создают од-нородность при разнородном исходном положении и ста-тичность при однородном исходном положении. Это дос-тигается прежде всего правилом “Говори так, чтобы тебя понимали.”

Общаться означает (среди прочего) желание быть по-нятым. Если желание быть понятым приводит к статике и однородности, то как вообще дело доходит до феномена изменения?

“Если язык — системный организм (...), а его целью является понимание со стороны общества, которое на нем разговаривает, то от него как от системы, которая соответ-ствующим образом выполняет свои функции, следовало бы ожидать стабильности. Тем не менее имеет место про-тивоположная картина: система изменяется”172. Я считаю это следствие совершенно верным (в противоположность Косериу (1958/1979), у которого я нашел эту цитату). Ошибка заключается, на мой взгляд, в одной из обеих предпосылок, а именно в том, что “его целью является по-нимание”. У языка много целей, и если выделять какую-то, то это будет воздействие, которому служит “понимание” (ср. гл. 4.3.). Роджер Лэсс пишет: “Если язык нечто на-много большее, чем коммуникативная система, и включает элементы игры, тогда его изменение, вероятно, может происходить по причинам, совершенно не связанным с коммуникативной ‘функцией’”173.

171 Lüdtke 1980, с.4. 172 Alarcos Llorach 1968, с. 117 (перевод автора). 173 Lass 1980, с. 136.

175

В обиходном языке “общение” часто приравнивается к “разговору друг с другом”. Нельзя назвать это выражение удачным, так как в этой связи стираются важные для нас вещи. В более строгом смысле, а именно в том, который придает ему Грайс, общаться означает “что-то говорить и при этом что-то иметь в виду”. Что я сообщаю, — это, сле-довательно, в точности то, что я имею в виду. А “иметь в виду” означает (по Грайсу) слишком сложным способом (описывать который здесь было бы излишним (ср. гл. 2.1.) нацеливаться на то, чтобы дать другому что-то понять. Другой тогда точно поймет, чтó я имел в виду, если он точно поймет, чтó я намереваюсь дать ему понять. Или, выражаясь по-другому, “понять” означает “познать от-крытые намерения”. Итак, при таком языковом употребле-нии “сообщить” — значит “намереваться что-то открыто дать понять”. Либеральные коммуникативные понятия, например такие, из которых следует, что можно и не об-щаться174, слишком нейтральны для рассмотрения языка.

Так как мы обычно одним коммуникативным действи-ем пытаемся осуществить сразу несколько намерений, су-ществует несколько ступеней неполного понимания. Если “понять” — значит “разгадать в с е (открытые) намере-ния говорящего”, то контрадикторной противоположно-стью понимания будет “разгадать н е в с е открытые намерения говорящего”, то есть “не разгадать некоторых намерений”. Следовательно, контрадикторной противопо-ложностью “понимания” будет, “частичное понимание”. “Не понять” означает соответственно “не разгадать ни од-ного намерения”. Ошибочное понимание имеет место, ко-гда адресат приписывает говорящему намерения, которых у того не было; когда он, попросту говоря, “понял” что-то

174 Ср. Watzlawick, Beavin, Jackson; см. также Keller 1977a.

176

такое, чего говорящий не имел в виду175. В соответствии с этим можно одновременно кого-то и понять, и не понять, а именно тогда, когда разгадаешь все открытые намерения говорящего и сверх того еще и припишешь ему такие, ка-ких у него вовсе не было. Поэтому, вероятно, разумнее сказать, что адресат понял говорящего, если он понял все его намерения и не приписал ему никаких других, которых у того не было. Тогда контрадикторной противоположно-стью “понимания” будет “частичное понимание, или непо-нимание”.

Если мы будем держать перед глазами весь спектр воз-можностей, которые существуют от “не понимать вообще” через “понимать частично” до “понимать полностью”, со-единив их с возможностями частичного или полного непо-нимания, то мы увидим, что это уже очень сложно. Однако дело обстоит еще хуже: не все намерения, которые мы пре-следуем п р и о б щ е н и и , мы и с о о б щ а е м . Мы как раз не хотим, чтобы некоторые из наших намерений, связанных с коммуникативным актом, были разгаданы. Что касается других намерений, мы хотим, чтобы их раз-гадали, но не хотим, чтобы разгадали и то, что мы хотим, чтобы они были разгаданы.

Приведу несколько примеров, так как теоретические объяснения того, каковы намерения говорящего, несрав-нимо сложнее, чем практическое исполнение таких комму-никативных или манипулятивных актов. Последние отно-сятся к стандартному репертуару каждого из нас, какими бы сложными ни были теоретические объяснения.

Когда я говорю женщине: “Вы сегодня очень хорошо выглядите”, то я (в нормальном случае) намереваюсь, что-

175 К проблеме непонимания см., например, Dascal 1985, Dobrick

1985.

177

бы она поняла, что я считаю, что она сегодня очень хоро-шо выглядит. Возможно, я намереваюсь также, чтобы она разделила мое мнение о том, как она выглядит. Но если я сверх того еще намереваюсь и подольститься к ней, то я как раз не хочу, чтобы она разгадала и это намерение. Это намерение я смогу успешно осуществить только в том слу-чае, если оно останется неразгаданным. Это пример наме-рения, которое преследуется при общении, не будучи на-званным.

Рассмотрим более многослойный случай. Когда ма-ленькие дети хотят похвастаться, они делают это в боль-шинстве случаев очень непосредственно: “У моего папы есть мерседес” или “Мой папа зарабатывает много денег”. Когда взрослые хотят импонировать кому-то своим благо-состоянием, они должны, чтобы достичь здесь успеха, действовать косвенно; например, так: “Мастерская по ре-монту мерседесов здесь очень приличная”, или “У нас так растут налоги, что совершенно не имеет смысла зарабаты-вать еще где-то”. Если я говорю об этом, я намереваюсь, чтобы адресат понял, что у меня есть мерседес или что у меня высокий доход; но я не хочу, чтобы он понял, что я хочу сообщить ему именно это. Это считалось бы непри-личным и именно поэтому свело бы на нет мое намерение понравиться кому-то.

Это значит, что мы должны делать различие между от-крытыми и скрытыми намерениями, а также между истин-ным и сообщенным смыслом высказывания. Смысл выска-зывания составляет масса всех преследуемых им намере-ний, тогда как сообщаемый смысл высказывания охваты-вает только их часть, образуемую открытыми намерения-ми.

Нередко происходит так, что т о намерение, которое является наиболее важным при исполнении высказывания,

178

как раз и не называется, то есть как раз и не должно быть разгадано.

Следовательно, понимание является не “е д и н с т -в е н н о й ц е л ь ю “ языка, а в любом случае одной из многих (хотя и важной). Если бы оно было единственной целью, то скорее следовало бы ожидать, как верно замеча-ет Аларкос Ллорах, застоя, а не изменения. Это я хотел бы теперь обосновать.

Как мы установили, “общаться” — значит (определен-ным образом) давать понять о своих намерениях, а пони-мать это означает разгадывать эти намерения. Правило “Говори так, чтобы другой тебя понял” может означать: “Говори так, чтобы другой смог разгадать твои намерения” или “Прояви свои намерения таким образом, чтобы дру-гой смог их разгадать”.

Что я могу сделать, чтобы дать тебе понять о своих на-мерениях? Я мог бы понадеяться на то, что ты их правиль-но угадаешь. Но это был бы не самый многообещающий способ. Если я хочу встретить тебя, а ты хочешь встретить меня, но у нас нет возможности условиться о месте встре-чи, было бы неразумно надеяться на то, что мы встретимся случайно. Если я хотел бы дать тебе понять о своих наме-рениях, а ты хотел бы их понять, то мы находимся в си-туации, аналогичной той, когда мы хотим встретиться. Случай не исключен, но надежда на него иррациональна.

Проблема, стоящая перед нами, — классическая про-блема координации. Проблемы координации могут быть разрешены с надеждой на успех только тогда, “когда суще-ствует система согласованных взаимных ожиданий”176. Единственно рациональный способ встретить тебя при вы-шеназванных условиях, имея шанс больше, чем случай-

176 Lewis 1969/1975, с.24.

179

ность, состоит в том, чтобы я, надеясь встретить тебя, по-шел в то место, куда, как я предполагаю, ты можешь пой-ти, чтобы встретить меня.

Другими словами: Я иду туда, куда, как я думаю, пойдешь ты177 (если хо-

чешь встретить меня). А куда пойдешь ты? Если ты разу-мен, ты пойдешь туда, куда, ты думаешь, пойду я (если я хочу встретить тебя). В связи с этим у меня должна быть такая стратегия:

“Я пойду туда, куда, я думаю, пошел бы ты, если бы был на моем месте”.

Это стратегия, которую нам следует выбирать, если мы хотим встретиться, не имея возможности договориться.

Вильгельм фон Гумбольдт, кажется, понимал, что та-кая стратегия (mutatis mutandis) играет в общении цен-тральную роль. Правило: “Никто не имеет права говорить с кем-то способом, отличным от того, как говорили бы при равных обстоятельствах с ним”178, — он называет “духов-ной силой”, имеющей “целью общение”.

Это стратегия, согласно которой следует действовать, если хочешь быть понятым. Я хочу назвать ее правилом Гумбольдта. Если бы единственная цель нашей речи со-стояла в том, чтобы быть понятым, то правило коммуни-кации было бы следующим: “Говори так, как, по твоему мнению, говорил бы другой, будь он на твоем месте”.

Это правило (слегка модифицированная версия форму-лировки Гумбольдта), согласно тезису, приводит к одно-родности при разнородном исходном положении и к ста-тике при однородном исходном положении.

177 Да простят мне разговорный, но более приемлемый для этих

целей синтаксис! 178 Humboldt 1836/1907, с. 47.

180

Как это возможно? Если бы ты стал говорить со мной, как я, а я с тобой, как ты, то мы бы просто поменялись спо-собами речи. Каким образом должны тогда реализоваться однородность и статика?

Правило Гумбольдта функционирует мягче: откуда я знаю, как бы ты заговорил, будь ты на моем месте? Между прочим, и о вещах, о которых ты со мной говорил. Но при этом ты следовал правилу Гумбольдта. Следовательно, ты, вероятно, так говорил со мной, как, по твоему мнению, го-ворил бы я, окажись я на твоем месте. Если я попытаюсь говорить с тобой , как стал бы говорить со мной в равных условиях ты, я на самом деле сымитирую, как ты гово-ришь, когда пытаешься говорить так, как говорю я, если я пытаюсь говорить так, как говоришь ты... Таким образом происходит постоянное приспособление наших компетен-ций, а когда оно в значительной степени произошло, на-ступает стабилизация.

Я думаю, что одно из самых фундаментальных правил нашего общения — это стратегия быть понятым. Этой стратегии мы следуем временами даже тогда, когда дейст-вовать в соответствии с ней объективно не имеет смысла. Она бессмысленна, например, в ситуациях “учитель — ученик”, в которых говорящий должен быть образцом для адресата, чтобы дать ему возможность улучшить его ком-петенцию. Но благодаря тому, что мы так крепко усвоили правило Гумбольдта, мы склонны говорить с маленькими детьми, как маленькие дети, а с иностранцами — на лома-ном немецком. В лингвистике этот феномен известен как “Baby-Talk” или “Foreigner-Talk”.

Таким же гомогенизирующим или стабилизирующим является любой вид стратегии приспособления, то есть об-щение по правилу “Говори так, чтобы признали твою при-надлежность к какой-то группе” или “Говори так, чтобы не

181

выделяться” и т. п. Это варианты простого правила: “Гово-ри, как другие” (при том, что “другие” могут представлять собой и меньшинство).

Юлес Левин179 с помощью компьютера смоделировал правило “Говори, как другие в твоем окружении”. Он до-казал, что такое правило в состоянии вызвать появление ошеломляющих структур. Я хочу, немного сократив, пока-зать это.

Левина занимало то, как смоделировать распределение или распространение вариантов в определенных областях. Существование двух вариантов предполагается как дан-ность. В качестве “области” он выбрал квадратную решет-ку с длиной сторон, например, 55х55 полей. Каждому по-лю приписывается определенная значимость, например “черное” или “белое”. Распределение значимостей по всей “области” происходит по случайному принципу. Началь-ное распределение возникшей таким образом “языковой области” представляет рисунок 2 (с. 190).

И вот была разработана компьютерная программа180, изображающая определенное взаимодействие обоих вари-антов. Каждое поле может удерживать или менять свою значимость в зависимости от того, какую значимость име-ют приграничные соседние поля. У каждого поля, не яв-ляющегося крайним, 8 соседних полей (считая соседей по диагонали). Программа должна подражать правилу “Гово-ри, как люди вокруг тебя”. У любого поля, скажем у чер-ного, есть определенный шанс остаться черным или стать белым, смотря по тому, сколько из соседних полей явля-ются тоже черными или белыми. Согласно алгоритму Ле-

179 Levin 1988. 180 Здесь речь идет о так называемом клеточном автомате, см. об

этом Silbar 1987.

182

вина, следующий шаг может только сохранить значимость полю, окруженному 8 полями с такой же значимостью, то-гда как, скажем, белое поле, окруженное 4 белыми и 4 черными полями, получает по этому алгоритму шанс в 51 % случаев остаться белым.

Результат удивителен. Уже после нескольких относи-тельно немногих шагов возникает структура, ошеломляю-ще похожая на карту изоглосс (см. рис. 7). Рис. 3 показы-вает результат после 20 шагов. Эта структура после даль-нейших шагов еще немного “округляется”, однако вскоре стабилизируется (см. рис. 4-6). Структура все еще остава-лась стабильной и после 10000 шагов.

Конечно, такая модель далеко отстоит от “реалисти-ческой” модели языковых изменений. “Даже мои студенты убедились, что решетка была территорией, площади — де-ревнями или отдельными говорящими, а два варианта — языковыми вариантами, которые я знал лучше”, — пишет Левин181. “Я рассматриваю это как только очень прими-тивную и абстрактную предварительную модель, которая, вероятно, создает иллюзию лингвистического взаимодей-ствия”182.

И все-таки эта модель содержит импликации для обсу-ждаемых здесь аспектов теории языковых изменений. Она показывает, что положенное в ее основу правило произво-дит из случайного распределения структуру однородных областей и что если есть однородная структура, она оста-

181 Levin 1988, с. 4. 182 Очень похожей моделью Т.С. Шеллинг (1969) в своем сочине-

нии “Модели сегрегации” пытается объяснить образование гетто. Сра-зу бросается в глаза, что, например, правило съемщика “Съезжай, если ты среди своих соседей относишься к меньшинству” ведет к анало-гичному распределению. Ульман-Маргалит (1978) упоминает модель Шеллинга как пример объяснения посредством невидимой руки.

183

ется стабильной. Кроме того, как верно замечает Левин, эта структура показывает, что “языковые изменения (...) могут (...) быть поняты на большой шкале как вид динами-ческих образцов, исходящих из простых и понятных прин-ципов взаимодействия”183.

Принципы взаимодействия, то есть правила, которые, подобно рассмотренным, приводят к однородности и ста-тичности, я называю статическими правилами. Соответ-ственно правила, приводящие к динамике, я хотел бы на-звать динамическими правилами.

К ним относятся следующие: (1) Говори так, чтобы на тебя обратили внимание. (2) Говори так, чтобы тебя не признавали относящимся

к группе. (3) Говори забавно, остроумно и т.п. (4) Говори особенно вежливо, льстиво, привлекательно

и т.п. К ним относится и всем известный принцип экономии: (5) Говори так, чтобы это не стоило тебе ненужных

усилий. Правила с (1) по (4) полезны. Правило (5) касается за-

трат. Я предполагаю, что существуют по меньшей мере два типа этих правил, но не хочу исключать, что может оказаться целесообразной другая классификация, чем та, которая построена на их макроструктурных эффектах. Как можно видеть по правилу понимания, правило не обяза-тельно должно строго подходить под один из обоих типов. С одной стороны, стремление к пониманию ведет, главным образом, к тому, что наши языки “не распадаются”, а за-

183 Levin 1988, с. 6 и далее.

184

нимают бóльшие площади, если расширяются области об-щения. С другой стороны, это правило приводит к тому, что при особых условиях, как мы видели в случае с englisch, слова исчезают из словарного состава языка. Вме-сте с другими правилами оно обусловливает даже опре-деленный тип непрерывных изменений. Это показал Гель-мут Людтке184; я подробно остановлюсь на этом в сле-дующей главе.

Обычно мы выбираем языковые средства не только по одному правилу. Говоря, мы пытаемся убить одним уда-ром сразу несколько мух: приспособиться, выделиться, быть понятым, сэкономить энергию. Что кто-то не хочет ничего другого, кроме как быть понятым, имеет место, ве-роятно, чрезвычайно редко. Если все-таки такой случай наступает, этот человек должен непременно выбирать ор-тодоксальные средства, так как каждая инновация подвер-гает риску понимание. Кто хочет быть понятым, должен действовать в соответствии с ожиданиями другого. Новое же — это неизбежно то, чего ожидают меньше. Если я ко-гда-нибудь стану тонуть, я громко и отчетливо выкрикну слова “На помощь!” Я не буду пытаться что-то изобретать или экономить энергию артикуляции.

Некоторые правила конфликтуют друг с другом, про-тиворечат друг другу. Если мы тем не менее захотим дей-ствовать, следуя сразу двум из них, мы должны будем пой-ти на компромиссы. И это не исключение, а скорее правило. Выделиться, имея желание быть тем не менее по-нятым, — вот типичный конфликт. Это балансирование между приспособлением и отграничением, между орто-

184 Lüdtke 1980.

185

доксией и инновацией185. В этой ситуации находится, как правило, составитель рекламных текстов. В большинстве случаев он должен обращаться к незаинтересованным ад-ресатам и говорить о таких скучных вещах, как зубная паста, мука или стиральный порошок таким образом, что-бы шуткой и изобретательностью привлечь внимание и вместе с тем быть понятым без усилий.

Эволюционных процессов изменений следует прежде всего ожидать там, где индивидуумы поставлены в усло-вия ограниченности186. Ведь ограниченность обозначает усиленный отбор. В области живой природы процессы от-бора возникают прежде всего из-за нехватки пространства, энергии (солнечного света, питания и т.п.), времени и по-ловых партнеров. Небольшие различия индивидуумов в соперничестве за более ограниченные из желанных средств либо благоприятствуют овладению ими, либо тормозят этот процесс. Соперники, более наделенные бла-гоприятствующими качествами, с большей вероятностью будут иметь относительно более высокую квоту воспро-изводства, чем менее наделенные такими качествами, так что благоприятствующие качества, наследуемые в сле-дующем поколении, будут представлены в соответствую-щей популяции в более высокой степени, что — при усло-вии неизменности окружающей среды — будет благопри-ятствовать и потомкам. Вероятность воспроизводства типа индивидуумов в определенной окружающей среде можно назвать английским словом fitness (производительность — О.К.). Следовательно, когда варьирование изменяет произ-водительность, возникает эволюция.

185 К вопросу об оригинальности как возможном правиле см.

Lüdtke 1986. 186 Ср. Radnitzky 1983, c. 84.

186

Отданы ли мы в той части жизни, которую мы одоле-ваем с помощью нашего языка, аналогичным образом на откуп ограниченности? Да, и все же с одним значительным различием. Ограниченность, с которой мы сталкиваемся как партнеры по коммуникации, оказывает не только от-борочное воздействие; сверх того она повышает степень вариативности, поскольку вариативность в области куль-туры не предоставлена, как в природе, на милость случая. Она возникает большей частью благодаря творческой спо-собности человека, предвосхищающего отбор. А нужда, как известно, делает изобретательным.

Как коммуниканты, мы должны рассчитывать на огра-ниченность внимательных слушателей или читателей, на ограниченность возможностей публикации (в широком смысле), на ограниченность времени и энергии со стороны говорящего, на ограниченность внимания, склонности и терпения со стороны адресата, на ограниченность социаль-ного престижа, ограниченность круга друзей и подруг, вплоть до ограниченности клиентов, покупателей, избира-телей, почитателей и т.п.

Частью нашей языковой и коммуникативной компе-тенции являются присущие всем нам более или менее хо-рошие стратегии, с помощью которых мы пытаемся нала-дить наше коммуникативное предпринимательство. Дей-ствовать — значит постоянно пытаться превратить отно-сительно менее желаемое состояние в относительно более желаемое. Само собой разумеется, это применимо и для коммуникативных действий. Следовательно, сверх-правилом нашей коммуникации является “Говори так, чтобы быть социально успешным”.

Что считать социально успешным — зависит от слу-чая, от ситуации, от индивидуума, от группы, от адресата. Это сверхправило следует понимать в тривиальном смыс-

187

ле. Оно не должно подразумевать никаких импликаций материальных признаков социального успеха (ср. гл. 4.3). Оно понимается как сокращение для (тоже тривиального) правила

“Говори так, чтобы быстрее всего достичь целей, кото-рые ты преследуешь своим коммуникативным действием”.

Коммуникативными целями могут быть: обмануть ко-го-то, утешить ребенка, быть читаемым, убедить в чем-то, продать машину, прослыть умным, рассмешить кого-то, познакомиться с женщиной, прослыть молчуном, быть ко-му-то несимпатичным и т.д. ; как правило, одна из частных целей — это быть понятым.

Здесь представляется гипотеза, что это сверхправило может быть расчленено на подправила, которые в свою очередь могут быть подразделены на два класса: ста-бильных и динамических правил. Вероятно, особая роль отводится правилу экономии “Говори так, чтобы затратить энергии не больше, чем того требует достижение твоей це-ли”. Вне всякого сомнения, это динамическое правило. И все-таки оно касается в первую очередь не достижения на-меченной цели, а “затрат”, так что наше сверхправило, возможно, следовало бы модифицировать в

“Говори так, чтобы при наименьших затратах быть со-циально успешным”.

Так называемый принцип экономии является доказа-тельством гипотезы о том, что ограниченность порождает изменения. Этот принцип в формулировке Андре Мар-тине187 состоит в том, что “каждый язык с течением вре-мени [изменяется] прежде всего для того, чтобы самым экономичным образом удовлетворять потребности сооб-щения в говорящем на нем обществе”. Очевидно, что в ос-

187 Martinet 1960/1971, c. 17.

188

нове этой мысли лежит корректное, однако неоправданно обобщавшееся ранее предположение о том, что говорящие имеют обыкновение общаться в условиях ограниченности времени или энергии.

Правило экономии артикуляционной энергии находит-ся в “диахроническом конфликте” особого рода с пра-вилом “говорить так, чтобы быть понятым”. Гельмут Людтке исследовал его и изложил его ненамеренные по-следствия. В следующей главе я хотел бы представить и обосновать онтологически эту теорию феномена невиди-мой руки.

189

Количество повторов: 0

Рис. 2

Количество повторов: 20

Рис. 3

190

Количество повторов: 80

Рис. 4

Количество повторов: 500

Рис. 5

191

Количество повторов: 1000

Рис. 6

География гласного звука u в слове Br-u-der в бывших немецкоязычных областях

Рис. 7

192

5. Дискуссия

5.1. Закон языковых изменений Людтке

Теория Людтке, совершенно в духе представляемой здесь теоретико-познавательной концепции, обязана своим возникновением методологии индивидуализма. Его объяс-нения — это объяснения снизу. Он понимает язык не как вещь, данный заранее инвентарь, систему знаков и тому подобное, а как “определенный способ” людей общаться друг с другом. Средства, которые мы используем для об-щения, не предшествуют применению логически, а явля-ются результатом коммуникативных действий. Языковые изменения, затрагиваемые его теорией, “возникают как не-намеренные, неосознанные продукты языковой деятельно-сти из соединения свободы принятия решения и стремле-ния к оптимизации”188. Это означает следующее.

Чтобы можно было понять наши коммуникативные ак-ты, они должны быть в достаточной мере структуриро-ваны в звуковом плане; Людтке говорит о “сигнальной негэнтропии” (мере организованности сигнала — О.К.). Недостаточная звуковая организованность создает опас-ность для интерпретации адресатом. Поясню это на при-мере.

Когда я вечером прихожу в кафе, я говорю [драс]. Этот шум вне данного ситуативного контекста содержал бы слишком мало сигнальной негэнтропии, чтобы иметь дос-таточно шансов для корректной (то есть нужной мне) ин-

188 Lüdtke 1980, c. 10.

193

терпретации. Если бы я (скажем, в другой ситуации) опа-сался, что меня не поймут правильно, я имел бы возмож-ность снабдить свой “шум” более отчетливой звуковой структурой. Она могла бы нарастать, к примеру, от [здрас] через [здрасте] до полной формы [здраствуйте]*. Нельзя артикулировать отчетливее, чем отчетливо. Существует верхняя граница, а именно полная форма. Аналогичной нижней границы не существует. [драс] уже очень сокра-щено, но при определенных условиях хватит и [дра:].

Итак, мы (в общем) говорим по правилу “Говори так, чтобы затрачивать не больше артикуляционной энергии, чем требуется”.

Что значит “требуется”? Что требуется, определяется отчасти и социальными факторами. Но мы оставим их здесь без внимания. Рассмотрим факторы чистого перено-са. Требуется р о в н о с т о л ь к о артикуляционной энергии, чтобы вынудить адресата к корректной иденти-фикации. Однако пытаться достичь именно этой степени точности было бы рискованной стратегией; так как даже крошечная нехватка сигнальной негэнтропии означала бы крах коммуникативного действия. Поэтому в общении мы работаем с запасом, то есть с избытком сигнальной негэн-тропии, превышающим структурированность сигнала, дос-таточную для корректной идентификации.

Однако избыток не должен быть и слишком большим. Слишком малый избыток подвергает риску понимание, слишком большой избыток подвергает риску внимание, поэтому стратегия состоит не в том, чтобы говорить как можно экономнее, а в том, чтобы говорить наиболее эко-

* Руди Келлер приводит другой пример нарастания звуковой

структуры: от [na:mt] через [gna:mt] и [guna:mt] до [guten abent]. — Прим. перев.

194

номно и насколько необходимо избыточно. При этом пе-ред говорящим возникает проблема управления. Он дол-жен дозировать многословность своей речи в зависимости от оценки интерпретативного успеха адресата. Людтке на-зывает это “управлением избыточностью”.

И все-таки, как мы видели, артикуляционные возмож-ности ограничены сверху. Нельзя говорить отчетливее, чем отчетливо. Если хочешь повысить избыточность, вы-ходя за акустические возможности, нужно пользоваться лексическими средствами. Если я думаю, что мое [здраст-вуйте] из-за высокого уровня шума, возможно, не достиг-нет желаемого результата, я мог бы, к примеру, сказать “Хотел бы поприветствовать Вас: Здравствуйте!” Верхних лексико-синтаксических границ не существует. Нет наи-высшей многословности. Но есть лексико-синтаксический минимум. (Его можно нарушать только в телеграммах и военных приказах).

Таким образом, управление избыточностью ограниче-но с двух сторон и с двух сторон открыто. Существует нижняя граница лексико-синтаксической оформленности и верхняя граница артикуляционной эксплицитности, тогда как верхней границы многословия и нижней границы ар-тикуляционной небрежности в принципе не существует.

Это обусловливает определенное направление лекси-ко-синтаксических изменений: языковые единицы могут становиться все короче на основе ограниченности артику-ляции сверху и ее открытости снизу. В просторечье гово-рят, что слова стираются. На основе правила экономии ар-тикуляционной энергии формы, которые раньше были “небрежными” сокращениями полных артикуляционных форм, постепенно становятся нормальными, то есть новы-ми полными формами, которые затем подвергаются анало-гичному процессу “стирания”. Из hiu tagu (“этим днем”)

195

через древневерхненемецкое hiutu и средневерхненемец-кое hiute возникло наше сегодняшнее heute (“сегодня”), которое, как можно предположить, будет сокращено до “поздненововерхненемецкого” heut.

Если экстраполировать эту тенденцию, придем к ре-зультату, что все лексические единицы когда-то достигнут минимальной звуковой формы. Но на самом деле это не так. И это зависит от того, что Людтке называет “прин-ципом количественной компенсации”. Когда полная форма лексической единицы становится настолько мала, что даже при эксплицитной артикуляции не удовлетворя-ет потребностей говорящего в избыточности, он обогащает ее лексическими средствами. Звуковые потери компенси-руются лексико-синтаксически. Кому heute представляет-ся слишком малой формой, тот может употребить am heutigen Tag. А если heute редуцируется до heut или еще более краткой формы, возможно, что am heutigen Tag бу-дет все более частотным выражением и станет, наконец, нормальной формой. То, что я обрисовал для немецкого языка как видение будущего, во французском уже стало реальностью. Из латинского hoc die (“в этот день”) в ста-рофранцузском стало hui, которое в новофранцузском бы-ло лексически дополнено до aujourd’hui (сегодня — О.К.), что в этимологическом переводе означает не что иное как “в день в этот день”.

Если мы экстраполируем этот принцип звукового со-кращения и лексической компенсации, то придем к резуль-тату, что когда-нибудь у нас будут вместо лексических е д и н и ц только прерывистые последовательности ми-нимальных звуковых форм. Но фактически ведь этого нет. “Принцип слияния” Людтке объясняет, почему этого не происходит. Языковые единицы, которые очень часто встречаются вместе и стоят по соседству, воспринимаются

196

говорящим-слушающим (прежде всего это свойственно именно слушающему) не как сегментированные, а как од-на целая единица, потому что быть единицей означает не что иное, как быть высокочастотной передвижной декора-цией нашей речи. Усредненный французский говорящий не рассматривает больше aujourd’hui как предложную фразу au jour d’hui (это, к примеру, можно узнать по тому, что “на сегодняшний день” по-французски звучит, как au jour d’aujourd’hui). Когда же, благодаря принципу слия-ния, из бывшей “морфологической цепочки соседствую-щих единиц”189 выйдет новая единица, игра начинается снова. Так возникает бесконечный, направленный, необра-тимый кругооборот, создаваемый принципом экономии энергии, принципом лексической компенсации с целью подстраховки понимания и принципом слияния:

В этой связи Людтке говорит об универсальном законе

языковых изменений. В результате возникают два вопроса, касающиеся онтологического статуса того, что представил Людтке:

189 Lüdtke 1980, c. 15.

197

(1) Идет ли речь об универсальном феномене? (2) Идет ли речь о закономерном процессе? Оба вопроса не эквивалентны друг другу. Хотя поло-

жительный ответ на (2) имплицирует положительный от-вет на (1), из универсальности феномена культурной об-ласти еще не следует, что речь идет о закономерности. Это означает, если мы вынуждены ответить на второй вопрос “нет”, первый оказывается эмпирическим вопросом, на ко-торый мы не можем ответить. Хотя Людтке и иллюстриру-ет представленный им процесс множеством различных языков, перед лицом гипотезы универсальности каждый следующий пример, естественно, подливает масла в огонь. С другой стороны, я не могу привести и доказательства неуниверсальности: из него неизбежно последовала бы неуниверсальность процесса, поэтому я хочу пока оста-вить в покое первый вопрос и обратиться ко второму.

Я думаю, что будет ошибкой называть процесс, кото-рый наблюдал и объяснил Людтке, закономерным; и не по-тому, что в истории языка, как утверждает Роджер Лэсс (а с ним и до него и другие), “не существует законов реле-вантного типа” или “смелость их поиска обречена на про-вал”190, а потому, что входные данные процесса всегда со-держат действия. Действия не происходят закономерно, но имеют закономерные следствия. На мой взгляд, Людтке показал, как циклически включаются друг за другом три феномена невидимой руки, таким образом, что выход каж-дого предшествующего процесса (где бы мы ни начинали) представляет собой решающее экологическое условие, ко-торое приводит в движение следующий процесс. В своей новой работе “Очерки теории языковых изменений”

190 Lass 1980, c. 3.

198

Людтке тоже называет описанный процесс “процессом не-видимой руки”191. Однако предпосылкой того, что каждый следующий процесс начнется, всегда будет то, что люди и дальше будут действовать по правилам, существование ко-торых предполагает Людтке. Как бы мы ни были уверены, что они будут это делать, они не будут это делать законо-мерно. В частной записке Людтке предлагает называть “законы” типа сформулированных им “законами третьего вида” и таким образом отличать их, с одной стороны, от законов природы, а с другой — от планомерно созданных законов, таких, как законы управления. Экономящая энер-гию артикуляция неизбежно ведет к звуковому сокраще-нию. Однако не обязательно артикулировать, экономя энергию. Если возникнет достаточно большая религиозная община, которая будет рассматривать артикуляционную небрежность как смертный грех, язык этой общины пере-станет изменяться в соответствии с процессами, описан-ными Людтке. Говорят, в Тихом Океане действительно существуют маленькие языковые сообщества, в которых правилами устанавливается определенная мода на произ-ношение192.

Гельмут Людтке охватил в своей теории то, что Эду-ард Сэпир назвал “drift”193, что в русском переводе означа-ет “медленное течение”, “тенденция”. Сэпир понимал под этим долгосрочное направленное движение языка или языковой семьи. “Движение языка осуществляется таким образом, что говорящие неосознанно предпочитают такие новообразования, что они, взятые вместе, ведут в совер-

191 Lüdtke 1986, c. 6. 192 Частное сообщение Людтке в ответ на частное сообщение Сте-

фана Вурма. 193 Sapir 1921/1961, гл. 7.

199

шенно определенном направлении”194, — писал Сэпир, подходя к вещам с другой стороны. Нельзя ведь вразуми-тельно объяснить, откуда у говорящих неосознанная тяга к “drift”. Людтке показал своей теорией, что есть определен-ные принципы, которые, если их соблюдать, при имею-щихся условиях вызывают “drift”. Я понимаю это так, что Людтке наметил тем самым г р а н и ц ы о б ъ я с н е -н и я при помощи н е в и д и м о й р у к и , в рамках ко-торых могут быть объяснены отдельные исторические со-бытия. Само “drift” не может быть объясняющим аргумен-том типа “x стало y, потому что превращение x в y соот-ветствует ‘господствующей тенденции’”, так как “drift” есть нечто такое, что само требует объяснения; и Людтке дал его.

Вернемся еще раз к вопросу универсальности и пред-положим, что Людтке прав, утверждая, что здесь речь идет об универсальном феномене. Какие аргументы можно бы-ло бы привести в пользу этого, не считая эмпирического, по-видимому неосуществимого доказательства, что факти-чески это так и есть?

Для универсальных феноменов в языке характерен ар-гумент в виде тезиса об их генетической запрограммиро-ванности. Но может ли быть врожденной тенденция? Ко-нечно, нет.

Нельзя злоупотреблять аргументом врожденности, на это отчетливо указала Джин Эйчисон195. Тезис о том, что нечто является таковым, потому что так оно сотворено Бо-гом, всегда провоцировал слишком быстрый отказ от по-исков лучшего объяснения. Языковые универсалии, как пишет Эйчисон, можно грубо разделить на два класса, так

194 Sapir 1921/1961, c. 144 и сл. 195 Aitchison 1987, c. 16-17.

200

как у них могут быть две различные причины возникнове-ния. С одной стороны, они могут быть непосредственно врожденными. Так, факт, что мы пользуемся для общения в качестве средства слухо-звуковым путем, является ча-стью генетического оснащения человека. С другой сторо-ны, не хочется допускать, что страх перед львом является непосредственно врожденным, хотя он и может быть уни-версальным свойством человека. Наш страх перед львом — это, вероятно, часть намного более общей стратегии, решающей проблему (например, такую: “Не вступай в борьбу с кем-то, кто намного сильнее, чем ты”.). К приме-ру, тем, что, кажется, во всех языках есть имена, мы мо-жем быть обязаны тому, что “мир, в котором живут люди, в значительной степени состоит из отдельных объектов. Очевидно, мы должны предположить, что существует не-который генетический детерминизм, заложивший в людей способность узнавать объекты, но нет нужды требовать языкового планирования, содержащего компонент ‘имя’”196. Таковы тезисы Эйчисон. Подводя итог, можно сказать, что существуют непосредственно врожденные и опосредованно врожденные универсалии, причем послед-ние из них — это те, которые косвенно вытекают из более общих, не специфически языковых врожденных принци-пов и стратегий поведения197.

Возможно, описанная и объясненная Людтке тенден-ция и является такой опосредованно врожденной универ-салией. Принципы, которые Людтке использует для объ-яснения, действительно имеют элементарную, а не специ-фически языковую природу:

196 Aitchison 1987, c. 16. 197 Ср. Bates 1984.

201

1) принцип экономии: пытайся достичь своих целей действиями с наименьшими затратами (энергии);

2) принцип избыточности: из средств, которые ты при-меняешь для достижения своих целей, выбирай лучше та-кие, которые скажут немного больше, чем немного мень-ше;

3) принцип слияния: интерпретируй как единства множества, (почти) всегда появляющиеся рядом198.

Элементарная природа этих принципов гарантирует

универсальность следования им, предположительно дале-ко идущую. Тем не менее, они еще не становятся законом, поскольку ничто не вынуждает нас, людей, вести себя в соответствии с врожденной природой. Часть наших куль-турных правил имеет как раз “задачу” (как мы видели в главе 3.1) переформировать врожденное, управляемое ин-стинктами поведение.

Такие объяснения с помощью правил, принципов, стратегий (или как бы мы их еще ни называли) в состоянии пролить свет на понятие “тенденции”, бывшее до сих пор несколько мистическим. Как показывает теория Людтке, тенденция в общем-то возникает за счет того, что говоря-щие каждый раз реагируют на экологические условия, за-данные им (и другим) определенным состоянием языка и на связанные с ними проблемы успешного проведения коммуникативных действий по тем же самым правилам. При этом морфологическая тенденция, как ее описал Людтке, в принципе не отличается от семантической, как

198 Третий принцип касается психологии восприятия. Возможно,

при сегментации мира на единства играет роль и принцип экономии, так как, вероятно, экономично располагать ограниченным числом ка-тегорий.

202

она представлена в постоянной пейоризации общественно-го обозначения женщин.

“Повсеместно кажется вероятным, что историческая лингвистика будет играть главную роль в будущих иссле-дованиях принципов, лежащих в основе языка”199.

5.2. Теория естественности

“Величайшая революция, которая произошла в совре-менной методологии, по крайней мере в исторической ре-конструкции, — это то, что можно подвести под рубрику естественности,” — пишет Бейли в 1980 году200. В том же году Лэсс приходит к совершенно другой оценке. Под заголовком “Почему ‘естественность’ ничего не объясня-ет” он пишет: “(...) с тех пор, как теория учит, что ‘опти-мизация’ должна объясняться в терминах возрастающей ‘простоты’, ‘общий’ означает соответственно ‘естест-венный’, ‘оптимальный’, ‘простой’. (...) Это объясняет лишь простую тавтологию, что естество склонно к естест-венности”201.

Едва ли могут более контрастировать эти суждения двух известных лингвистов. Существует ли объяснение этому? Я думаю, существует, и мое непринужденно сфор-мулированное объяснение звучит так: исследование, кото-рое проводится под знаком ‘естественность’, дало множе-ство интересных, остроумных и ценных результатов. Были сформулированы принципы, были открыты исторические тенденции, в аспекте естественности были пересмотрены эмпирические наблюдения и тому подобное. Но теорети-

199 Aitchison 1987, c. 29-30. 200 Bailey 1980, c. 175. 201 Lass 1980, c. 43.

203

кам естественности до сих пор не удалось представить по-следовательной теории естественности. Так, отсутствует ясность как по поводу претензии на объяснение, так и по поводу способа объяснения. Даже центральное понятие ‘естественность’ не получило удовлетворительного объяс-нения.

Другими словами, чрезвычайно спорной оценкой кон-цепта ‘естественность’ мы обязаны тому, что он, с одной стороны, явился очень продуктивным и стимулирующим, с другой же, не получил теоретической разработки, кото-рая могла бы выдержать острую критику, предпринятую, например, Лэссом. Я покажу это на двух узловых момен-тах: на понятии естественности и претензии теории естест-венности на объяснительную силу. Сначала, однако, я попытаюсь как можно понятнее представить идею теории естественности.

Теория естественности охватывает три основных сфе-ры: фонологию, морфологию, а в последнее время и син-таксис. Она берет свое начало в сочинении Стэмпа “ При-обретение фонетической репрезентации” (“The acquisition of phonetic representation”) (1969), в котором была пред-ставлена концепция естественной фонологии. В семидеся-тые годы его идеи были подхвачены и распространены на область морфологии. Прежде всего это заслуга Дресслера, Майерталера и Вурцеля202. В своем изложении я буду в значительной степени опираться на теорию естественной морфологии, однако основные мысли в принципе остают-ся идентичными для всех областей применения.

Основная идея естественной морфологии, говоря сло-вами Вурцеля, состоит в том, что “принятие языком мор-

202 Общий обзор дают: Dressler, Mayerthaler, Panagl, Wurzel 1987.

О естественности в синтаксисе см. Stein 1988.

204

фологических феноменов может быть оценено по их ес-тественности или маркированности”203. Центральные по-нятия естественный и маркированный применяются как инверсные синонимы: естественное — это немаркирован-ное, а неестественное маркировано. Между полюсами ‘ес-тественный’ и ‘неестественный’ находится континуум — “градуированная шкала от максимально естественного / немаркированного до максимально неестественного / мар-кированного”204. Предположим теперь, что на различных уровнях языка существует ряд принципов, определяющих направление языковых изменений, так называемых “прин-ципов морфологической естественности (маркированных принципов, принципов предпочтения)”205. Это такие прин-ципы, как “принцип конструктивной иконичности, прин-цип морфосемантической прозрачности (...) и принцип системного согласования”206; список можно и продолжить. Рассмотрим в качестве объяснения по одному примеру на каждый из названных принципов.

Принципу конструктивной иконичности соответству-ет, например, такой факт: (обычно) форма множественного числа существительного длиннее соответствующей формы единственного числа, то есть “больше вещей” иконически отражается через “больше фонем”. “Если, например, про-верить степень иконичности при кодировании множест-венного числа в английском языке, то выявляется, что тип boy — boys максимально иконичен, тип goos — gees мини-мально иконичен, а тип sheep — sheep неиконичен”207. Тем самым множественное число sheep маркировано, то есть

203 Wurzel 1992, c. 225. 204 Wurzel 1992, c. 226. 205 Wurzel 1992, c. 226. 206 Wurzel 1992, c. 226. 207 Wurzel 1984, c. 23.

205

неестественно. Следовательно, можно ожидать, что скорее возникнет sheep — sheeps, чем boy — boy, и что дети не-правильно образуют множественное число *sheeps, а не *boy. Например, дети, говорящие на немецком языке, склонны образовывать такие формы множественного чис-ла, как die Spiegels и die Lehrers.

Принцип морфосемантической прозрачности означает, что лучше кодировать по принципу “одна функция — од-на форма”, чем использовать одну форму, выполняющую несколько функций. В соответствии с этим древневерхне-немецкие формы zungun — zungono менее естественны, чем нововерхненемецкие соответствия die Zungen — der Zungen, так как в древневерхненемецком формы флексий -un и -ono несли на себе как функцию числа, так и функ-цию падежа, тогда как в нововерхненемецком артикль die или der несет функцию обозначения падежа, а функцию числа несет флексия -n.

Принцип системного согласования исходит из того, что морфология языка определяется набором “структур-ных свойств, определяющих систему”208. Формы, не соот-ветствующие этим свойствам, имеют тенденцию заменять-ся формами, согласующимися с системой. Например, в немецком языке (как и в английском) флексия добавляется к исходной словоформе, а не к ее основе, как в латинском. Но вот в немецком есть ряд слов латинского или греческо-го происхождения, которые образуют множественное чис-ло по принципу добавления окончания к основе: Aroma — Arom-en, Dogma — Dogm-en . Согласно тенденции формы множественного числа Aromen и Dogmen будут заменены соответствующими системе формами Aromas и *Dogmas.

208 Wurzel 1984, c. 82.

206

Aromas уже допустимо, *Dogmas еще считается отклоне-нием.

Различные принципы теории естественности могут вступать друг с другом в конфликт. Типичным является конфликт между “морфологией с ее семиотически мотиви-рованными принципами естественности и фонологией, принципы которой мотивируются артикуляцией или вос-приятием”209. Поясним это на примере. На основе принци-пов фонологической естественности в немецком языке без-ударное [e], как в haben, произносится как [e], то есть [ha:ben]. Эта редукция имеет следствием, что носовой [n] ассимилируется в [m]; так [ha:ben] становится [ha:bm]. По-следовательность [bm] тоже на основе принципа естест-венности редуцируется в [m], так что наконец возникает максимально естественная форма [ha:m], что действи-тельно соответствует современному нормальному разго-ворному произношению (ср., например, лат. habent > исп. han). Но теперь парадигма, например, ich [ha:be] wir [ha:m] противоречит принципу морфосемантической про-зрачности. “Развертывание фонологической естествен-ности привело, таким образом, к уменьшению морфологи-ческой естественности”210. На основе таких конфликтов возникают все новые возможности маркировки, так что язык никогда не достигает оптимального естественного покоя.

Какой онтологический статус приписывается этим принципам? “Естественные принципы (любого компонен-та) имеют характер универсалий, которые являются тен-денциями или, говоря более строго, они являются законо-мерностями, имеющими характер тенденций, то есть ста-

209 Wurzel 1992, c. 227. 210 Wurzel 1984, c. 31.

207

тистических законов (в эпистемологическом смысле слова “закон”)211. Следовательно, принципы — это универсаль-ные тенденции, закономерности и статистические законы. Взаимосвязь языковых изменений с этими принципами Вурцель формулирует следующим образом: “Языковые изменения в естественной морфологии проистекают из не-прерывного взаимодействия принципов естественности; а это в свою очередь является прямым результатом естест-венности языковой системы” 212. Из обоих высказываний, взятых вместе, следует: языковые изменения проистекают из универсальных тенденций, которые имеют характер статистических законов. Это предложение непосредствен-но показывает, что в этой теории что-то неверно. Универ-сальные тенденции, о которых идет речь, — это тенденции изменения. Говорить, что изменение с л е д у е т из тен-денций изменения просто неверно. Установленная тенден-ция не является причиной изменений и не служит толчком к ним, более того, то, что называют тенденцией, есть опи-сательное обобщение установленных феноменов измене-ния. Тенденции и статистические законы допускают так называемую экстраполяцию направления развития, но не следствия его. Экстраполяции направлений развития отли-чаются как раз тем, что они являются прогнозами, не даю-щими объяснений. Взаимосвязь языковых изменений с принципами естественности можно корректно сформули-ровать следующим образом.

Естественная морфология установила, что языковые изменения в обследованных ею областях направлены, то есть следуют тенденциям. Тенденции частично универ-

211 Wurzel 1992, c. 229. 212 Wurzel 1992, c. 229.

208

сальны. Частично они конфликтуют друг с другом, так что система не достигает состояния покоя.

Этот результат нельзя считать малым! Но он не содер-жит никакой объяснительной части. А как раз тенденции и их универсальность нуждаются в объяснениях. В дальней-шем я, как обещал, займусь критическим освещением по-нятия “естественность” и объяснением теории, на созда-ние которой я претендую, а в заключение попытаюсь дать несколько конструктивных предложений.

К понятию “естественность” Само понятие “естественность”, как правило, описыва-

ется циклически, тавтологически, но в любом случае неоп-ределенно: обычное является немаркированным, более простым и естественным. Для Майерталера213 “естествен-ным (...)” является “морфологический процесс или морфо-логическая структура, если они а) широко распространены и/или б) относительно рано усваиваются и/или в) отлича-ются достаточной сопротивляемостью к языковым изме-нениям либо часто возникают в результате языковых из-менений и т.д.” Вурцель по ошибке называет это гипоте-зой. Скорее речь идет об акте крещения тавтологии: обыч-ное возникает чаще и исчезает реже, чем необычное, — это тавтология — и называется “естественным” — это акт крещения. Аналогично Вурцель характеризует естествен-ность с помощью понятия “приемлемость в системе”. Он устанавливает, “что морфологическое явление тем естест-веннее и тем менее маркировано, чем больше оно соответ-ствует вышестоящим, определяющим систему свойствам

213 Mayerthaler 1981, c. 2.

209

соответствующего языка”214. Так как свойства языка, оп-ределяющие его систему, являются в этом языке господ-ствующими, обычными, это определение понятия снова говорит о том, что обычное является немаркированным, а немаркированное естественным. Естественные изменения, — добавляет Вурцель то, что уже является как бы лишним, “состоят не в чем другом, как в отмене (...) маркированных явлений в пользу не- или менее маркированных явлений” (там же). Так как “немаркированный” приравнивается к “естественному”, и эта формулировка говорит о том, что естественные изменения переходят от менее естественных к естественным. Наиболее ясно определяет тавтологию Штайн: “Всякий уход от оптимальной естественной струк-туры более маркирован и менее естественен”215, из чего можно непосредственно сделать вывод, что “всякий уход от естественного” “менее естественен”.

Наряду с тавтологией определения естественности по-нимание затруднено прежде всего неясностью области, где употребляется это понятие. Что может быть названо “ес-тественным”? Языковые структуры? Диахронические за-кономерности? Процессы? (К этому близки формули-ровки Вурцеля и Майерталера). Или, как предлагает Штайн, “факторы долингвистической инфраструктуры, охватывающей области познания, восприятия и поведе-ния”216? Другими словами, неясно, что вообще должно на-зываться естественным. На каком уровне рассмотрения должно найти применение это понятие: на уровне языко-вых структур и явлений, на уровне диахронических про-цессов или на уровне коммуникативных действий индиви-

214 Wurzel 1988, c. 490. 215 Stein 1990, c. 289. 216 Stein 1988, c. 474.

210

дуумов? Прежде чем предложить ответ, я еще немного за-держусь на деструктивной части этой главы.

О претензии на объяснение Следующий открытый вопрос — это вопрос о претен-

зии на объяснение (Erklärungsanspruch). Что вообще, по мнению теоретиков естественности, должно и может быть объяснено? Должны ли объясняться отдельные случаи из-менений в языке? Например, почему лат. inbibere стало в английском imbibe или in between станет, возможно, im-between или почему в немецком в качестве множественно-го числа от Aroma утвердится форма Aromas, а не Aromen ? Следует ли объяснять существующие тенденции, или “по-тенциальные направления”217, или “логическую зависи-мость между индивидуальной тенденцией и единонаправ-ленностью групповых тенденций”218? Полагать ли, что можно объяснить тенденцию, или думать, что тенденция объясняет отдельные случаи? К каждой из этих позиций в одном и том же произведении можно найти соответст-вующие и часто противоречащие друг другу высказыва-ния.

На мой взгляд, теория естественности может превра-титься в теорию с объяснительной силой, если будут со-блюдены определенные принципы. Я хочу взять пример, который выбрал Лэсс, чтобы подтвердить, “почему естест-венность не может ничего объяснить”, и показать, что ес-тественность все-таки может кое-что объяснить.

Лэсс выбирает ясный случай естественности и пытает-ся облечь предположительное объяснение в эксплицитную

217 Stein 1990, c. 286. 218 Stein 1990, c. 286.

211

форму: соединение согласных [nb] превращается обычно в [mb] — известный процесс ассимиляции. Такое объясне-ние было бы, к примеру, частью объяснения в рамках тео-рии естественности, почему древневерхненемецкое einbar (beran — нести) превратилось в средневерхненемецкое eimber и в нововерхненемецкое Eimer. По Лэссу нужно бы-ло бы реконструировать естественно-теоретическое объяс-нение такой ассимиляции следующим образом:

“У1(словие) последовательность [nb] З1(акон) [mb] ‘проще, чем’ [nb]

__________________________________ О(бъяснение) [nb] > [mb]

‘О’, конечно, дедуктивно не выводится; ‘З1’ не являет-

ся в действительности ‘законом’” 219. Второй шаг Лэсса показывает, что объяснение не ста-

новится лучше и через введение так называемого стати-стического закона. Пересмотренная редакция выглядит следующим образом:

“У1 последовательность [nb] З1 [mb] ‘проще, чем’ [nb] З2 Непреодолима (очень велика, достаточно велика

и под.) вероятность того, что при наличии выбо-ра говорящие предпочтут ‘более простую’ арти-куляцию ‘более сложной’

__________________________________________________ О [nb] > [mb] “220

219 Lass 1980, c. 18. 220 lass 1980, c. 19.

212

Благодаря так называемому статистическому закону объяснение не стало ни лучше, ни ‘мягче’. “О” остается тем, чем оно было: non sequitur. Это и должно быть так, потому что статистические законы допускают не следст-вия, а обобщения. Например, факт, что 90% злостных ку-рильщиков умирает от рака легких, не объясняет, конечно, почему Макс, злостный курильщик, умер от рака легких. Его смерть вызвана химическими и физическими процес-сами в легких, а не статистикой. Его смерть подтверждает статистику, но статистика не объясняет его смерти. “От-дельные примеры не фальсифицируют теории вероятно-сти”, — корректно констатирует Лэсс221. Тем самым объ-яснение становится псевдообъяснением, не имея объясни-тельной силы.

Анализ Лэсса корректен. Уничтожающий приговор теоретики естественности навлекли на себя отчасти тем, что они не уточнили своих претензий на объяснение. Лэсс в соответствии с традицией выбрал неблагоприятный для них вариант. Он подразумевает, что теория естественности претендует на то, чтобы объяснять отдельные случаи, на-пример превращение древневерхненемецкого einbar в но-воверхненемецкое Eimer. Но она не может этого. Она мо-жет, однако, если ее адекватно сформулировать, объяснить тенденцию. Другими словами, теория естественности объ-ясняет тенденцию; но тенденция, по названным причинам, не объясняет отдельных случаев. Такое объяснение тен-денций могло бы выглядеть следующим образом:

У1 Существуют последовательности [nb]. У2 [mb] артикулируется с меньшими затратами, чем

[nb].

221 Lass 1980, c. 19.

213

У3 Реализация [nb] как [mb] обычно не вредит коммуни-кативным целям говорящих.

З1 Естественно, люди выбирают из возможных дейст-

вий те, которые могут дать им наивысший субъек-тивный выигрыш в чистом виде.

З2 Когда большинство населения часто и в одном и том же направлении отклоняется от существующих у это-го населения конвенций, возникает сдвиг конвенции в направлении отклонения.

__________________________________________________ О Обычно возникает сдвиг конвенции от [nb] к [mb].

У этой редакции по сравнению с предыдущими два преимущества: она действенна и обладает объяснительной силой. Хотя она и не может предсказать, превратится ли in between в imbetween, но она объясняет тенденцию. Фальси-фицирующий случай — это не отклоняющееся отдельное событие, а общность с языком, в котором действуют усло-вия У1-У3 и законы З1-З2, но тенденция не представлена. Это объяснение содержит два высказывания о законах, ко-торые — и это является решающим — касаются не языка, а, с одной стороны, поведения человека (З1), а с другой — логики понятия “конвенция” (З2). Само собой разумеется, что отдельные условия и законы, особенно З2, могут быть сформулированы точнее. Смягчающее “обычно” в “О” происходит из условия У3 — и это важно, так как из не-четких условий и “жестких” законов следует “мягкое” объ-яснение. Из нечетких законов, напротив, не следует ниче-го.

В чем состоят принципиальные различия между рекон-струкцией Лэсса, дающего естественно-теоретическое объ-

214

яснение превращения [nb] в [mb], и моим предложением? Их три:

1) Лэсс в своей реконструкции пытается объяснить от-дельный случай, в моем объяснении установлено наличие тенденции.

2) Мое объяснение строго отделяет микроуровень ин-дивидуальных действий от макроуровня языковых струк-тур.

3) Своим объяснением я обязан принципам методоло-гического индивидуализма. Это означает: исходным пунк-том объяснения являются действующие индивидуумы, а не языки, структуры, процессы или коллективы222.

Строгое разделение микро- от макроуровня позволяет

избавиться от неблагоприятного терминологического дуб-лета естественный и немаркированный, которому мы во многом обязаны тавтологией упомянутых выше определе-ний. По-моему, было бы разумно закрепить предикат ес-тественный за микроуровнем, а предикат (не)маркированный — за макроуровнем. Такое терминоло-гическое различение позволяет сформулировать эмпири-ческую, но не тавтологическую гипотезу: естественный способ поведения говорящих (т.е. отражающий “естест-венные принципы человеческой натуры”, в том смысле, который вкладывали в него философы просвещения) при определенных условиях порождает немаркированные структуры на уровне языка. В моем объяснении такое предположение о естественности содержится в З1. Естест-венность (человеческого поведения) и маркированность (языковых структур) могут, таким образом, определяться

222 Ср. Albert 1990.

215

независимо друг от друга и соотноситься друг с другом в системе.

Модифицированная таким образом теория естествен-ности не вступает в противоречие с постулатом, что всякая объяснительная теория языковых изменений должна иметь форму теории невидимой руки. Предложенное мной объ-яснение является объяснением посредством невидимой руки, которое содержит предпосылки теории рационально-го выбора. Основная мысль теории рационального выбора состоит в следующем: действия человека определяются тремя факторами: целью действия, возможностью дейст-вовать и ограничением действия. Люди в состоянии так составить иерархию из тех альтернативных действий, ко-торые они могут выбрать в соответствии с той или иной целью, чтобы получить наибольшую для себя пользу. Эту способность называют рациональностью действия. Это означает: если человеку для достижения его цели пред-ставляется выбор из нескольких альтернативных действий (а это почти всегда так и есть), то он выбирает те из них, которые обещают наивысшую субъективную пользу, ка-кую только он может ожидать. (Это относится к матери Терезе так же, как к какому-нибудь мазохисту или нью-йоркскому брокеру. Они различаются не по рационально-сти своих действий, а по оценкам пользы223). Чистая польза действия — это польза за вычетом затрат. Так как действующему не обязательно должна быть известна вся

223 Стремление к оптимальной чистой пользе не имеет ничего об-

щего с тем, что называют эгоизмом или альтруизмом. Эгоистические действия — это такие действия, которые не учитывают в калькуляции затрат и полезности (позитивные или негативные) последствия для других. Альтруистические действия — это такие действия, совершая которые, не ждут хвалебных действий от других.

216

полнота объективных возможностей действия и объектив-но данные условия действия, он использует ограничение чистой пользы до субъективно ожидаемой чистой пользы. Выбор действия обоснован тем лучше, чем больше пре-имуществ действующее лицо находит в соотношении за-трат и пользы. Выбор действия можно считать объяснен-ным, если показать, что выбор субъективно оптимален при известных действующему лицу условиях. (Я не могу здесь остановиться на рациональности субоптимального выбора, так называемого “удовлетворения” (“satisficing”224). Тако-вы основные предпосылки теории рационального выбора. Вернемся, однако, к теории естественности.

Уже в начале ХIХ века лингвисты знали, что развитие языка как-то связано с экономией, со стремлением к эко-номной артикуляции и с принципом наименьших затрат225. Язык растет, подчиняясь “естественному закону мудрой экономии”, — пишет Якоб Гримм226. Это одна из тради-ций, из которых произрастает теория естественности, по-этому фонология и морфология и рассматривались как основные сферы, где возможно применить попытки есте-ственно-теоретического объяснения, поскольку это облас-ти, в которых наиболее отчетливо видны “законы мудрой экономии”. Так как фактор экономии усилий при комму-никации менее доступен сознанию, чем фактор оптимиза-ции пользы, то особенно актуальна опасность абстрагиро-вания от говорящего и гипостазирования языка. Но цель говорящих — вовсе не снижение затрат: кто хотел бы оп-тимизировать эту сторону, тот выбрал бы молчание. В коммуникации, как и в других действиях, речь идет о том,

224 Cр. Slote 1989. 225 Ср. Lyons 1968, c. 89 и сл. 226 Grimm 1819, c. 2.

217

чтобы оптимизировать баланс затрат и пользы. Это отчет-ливо показала уже теория Гельмута Людтке (Гл. 5.1). За-тратные и полезные факторы, которые при выборе комму-никативных действий входят в калькуляцию выбора язы-ковых средств, можно представить в диаграмме:

калькуляция

польза затраты

информативная социальная эстетическая моторные когнитив-ные

убеждение представление имидж отноше-ние

Эта диаграмма должна говорить следующее. На сторо-

не пользы следует различать информативную, социальную и эстетическую пользу; на стороне затрат — моторные и когнитивные затраты. Информативная польза может ка-саться убеждения или представления. Социальная польза может касаться собственного имиджа или отношения к другим. Следовательно, на выбор языковых средств влия-ют в конечном итоге 5 полезных факторов и 2 затратных. Полезные факторы: убеждение (например, выражение с большей силой убеждения или более понятное), пред-ставление (например, более меткое слово), эстетика (более красивая формулировка), имидж (выбор престижного сло-ва), отношение (более вежливый вариант). Затратные фак-торы: моторные затраты (например, артикуляционная энергия, длина слов и т.п.) и когнитивные затраты (мощ-ность накопления, запоминаемость и т.п.). Если исходить

218

из того, что, например, желание произвести на партнера по разговору хорошее впечатление не менее естественно, чем стремление уменьшить артикуляционные затраты, мы должны прийти к выводу, что область применения теории естественности не должна быть ограничена фонологией и морфологией, но может охватывать синтаксис и семанти-ку. Согласно этой концепции предметом теории естест-венности являются те феномены языковых изменений, ко-торые обусловлены универсальными человеческими пра-вилами действования (“принципами человеческой приро-ды”) и могут по-разному проявляться в том или ином язы-ке в зависимости от его исходного состояния.

5.3. Диахрония или синхрония?

Теория правил и их роль для процесса невидимой руки может пролить свет на взаимосвязь синхронии и диа-хронии. Однако сначала бросим взгляд на употребление обоих этих терминов в современном “лингвистическом обиходном языке”.

Понятийным оформлением обоих измерений языка и его рассмотрения мы обязаны, как известно, Фердинанду де Соссюру. Различение, конечно, старше, чем его терми-нологическая фиксация227. Что нужно точно различать при разграничении синхронии и диахронии, и сегодня пред-ставляется не бесспорным. Одни видят в этом преимуще-ственно онтологические предикаты, которыми обознача-ются два “способа существования языка”, другие хотели бы понимать их как методологические предикаты, которые служат для того, чтобы обозначать различные аспекты рассмотрения языка, различные перспективы его исследо-

227 Ср. Jäger 1984, c. 711 и сл.

219

вания228 . “Де Соссюр занимался не онтологией, а методо-логией. (...) Поэтому различие между синхронией и диа-хронией относится не к теории языка, а к теории языко-знания”, — рассуждает Косериу229. Чем в действительно-сти занимался де Соссюр, отчасти потому неясно и тол-куется так противоречиво, что имя “де Соссюр” применя-ется все это время для обозначения различных авторов: с одной стороны, Фердинанда де Соссюра, а с другой — ав-торов “Курса общей лингвистики”. Как известно, это раз-ные лица. “Курс” был составлен двумя швейцарскими лингвистами, Шарлем Балли и Альбертом Сеше, провоз-гласившими, что в нем переданы мысли, которые де Сос-сюр излагал в одноименных лекциях. Однако сами авторы не слушали лекций. Их “источниками” были студенческие записи лекций, а также лингвистические знания, которыми они располагали как признанные лингвисты своего време-ни. Неудивительно поэтому, что при “реконструкции” лек-ций из неполных записей, которые ведь должны были со-держать интерпретативные искажения, в них (волей-неволей) вплетены собственные теории авторов как якобы соссюровские. Я не хотел бы здесь вдаваться в подробно-сти реконструкции теорий230, которые представлял сам Соссюр. Во всяком случае общее понимание де соссю-ровской дихотомии и тем самым употребление терминов “синхрония” и “диахрония” в сегодняшнем “лингвистичес-ком обиходном языке” во многом сформировано представ-ленной в “Курсе” версией Балли-Сеше. А в ней, как мне кажется, действительно предпочитается методологическое видение, вкупе с рекомендацией строго разграничивать

228 Ср. Jäger 1984, c. 711 и сл. 229 Сoseriu 1958/1974, c. 21. 230 К вопросу реконструкции см. Jäger 1976, а также Scheerer 1980.

220

оба уровня рассмотрения и с тенденцией отводить синхро-нии главенствующую роль.

Синхроническая перспектива — это способ рассмот-рения состояния языка, абстрагирующийся от изменений, или динамики; диахроническая перспектива — это способ рассмотрения двух или более различных во времени со-стояний одного языка. “Диахроническое языкознание ис-следует не (...) отношения между элементами состояния языка, существующими одновременно, а отношения меж-ду сменяющими друг друга элементами, из которых один с течением времени заступает на место другого”231.

Вернемся на мгновение еще раз к описанному в главе 4.4. пробному объяснению исчезновения из нашего языка слова englisch в значении engelhaft. Вспомним, что оно имело следующую форму: при имевшихся в середине XIX века (языковых и неязыковых) условиях (а) — (i) комму-никация по правилам П1 и П2 должна была иметь следст-вием описанный процесс невидимой руки, который на ос-новании законов З1 и З2 неизбежно привел к “вымиранию” слова englisch1.

Здесь речь идет о констатации согласно синхро-нической или диахронической перспективе? Мы можем спросить и в более общей форме: теория языковых изме-нений относится к области синхронического или диахро-нического рассмотрения языка? Если мы вслед за этим еще раз посмотрим на определение Балли-Сеше, мы можем ут-верждать: ответ может быть или “как, так и”, или “ни, ни”. Если вопрос допускает в качестве ответа два противопо-ложных высказывания, то всегда можно сделать вывод: что-то не в порядке с понятиями. В данном случае выявля-ется, что понятия “синхронии” и “диахронии” не созданы

231 De Saussure 1916/1967, c. 167.

221

для проблемы изменений. В основе своей это теоретиче-ские понятия для изучения истории языка, а не теории из-менений. Понятия “состояние” и “история” очень отлича-ются от понятий “статика” и “динамика”. “Прошлое — это то место, где нечто неопровержимо случилось и созда-но”232; что принадлежит истории, статично, текущая со-временность — это место динамики. Теория изменений — это не теория истории, а теория динамики “состояния”. Мне кажется, такое объяснение пригодно для того, чтобы выполнить требование, выдвинутое Косериу в 1980 году в сочинении “О примате истории”, которое он назвал “ин-тегрированной синхронией”233, видя его задачу в опреде-лении, каким образом “функционирование языка совпада-ет с языковыми изменениями”234.

В самом деле, проблема изменения языка (или фено-мена третьего вида) — это не историческая проблема. Кто сравнивает покупательную способность немецкой марки в момент времени t1 c покупательной способностью в мо-менты времени t2, t3, ...tn, тот занимается историческим ис-следованием и получает таким образом историю денежной стоимости марки. Но таким образом он не получит теории инфляции. Кто хочет объяснить потерю покупательной способности в определенный период времени, будет ис-пользовать для этого теорию инфляции; но такую теорию не получишь, обобщая, к примеру, исторические описания покупательной способности. Что проблема изменения — не историческая проблема, констатировали многие авторы: например, Карл Менгер, который обозначил ее как про-блему “т е о р е т и ч е с к о г о (курсив К.М.) исследова-

232 Garaudy 1973, c. 139. 233 Coseriu 1980, c. 144. 234 Coseriu 1980, c. 136.

222

ния общества”235; или Евгений Косериу, который назвал ее “рациональной проблемой”236; а также Фридрих фон Хай-ек, который писал: “Проблема образования таких структур (как например, рынок или язык — Р.К.) является все-таки теоретической, а не исторической, потому что она занима-ется такими факторами в последовательности событий, ко-торые в принципе повторимы, хотя они и могут иметь ме-сто в действительности только один раз”237.

Дихотомия “синхрония — диахрония” в основе своей потому не подходит к размышлениям о становлении языка и изменениях в нем, что в ней речь идет (по меньшей мере в стандартном значении этих выражений) о понятиях эр-гона в чистом виде, о понятиях, необходимых для характе-ристики наблюдений над языком в овеществленном смыс-ле. Тем самым мы подошли к другой проблеме, которая при ближайшем рассмотрении оказывается связанной с проблемой синхронии — диахронии.

5.4. И-язык Хомского

Должны ли лингвисты понимать и исследовать язык в первую очередь как языковую способность или они долж-ны рассматривать его в первую очередь как (относительно) автономное образование, абстрагируясь от говорящего? Дискуссия по этому вопросу в последнее время пережила ренессанс.

Известно, что вопрос этот поставил Гумбольдт. По его версии проблема состояла в том, следует ли рассматри-вать язык скорее как произведение или скорее как способ-

235 Menger 1883/1969, c. 169. 236 Coseriu 1958/1974, c. 94. 237 Von Hayek 1969, c. 254. Ср. также гл. 2.3.

223

ность. Как мы знаем, он склонялся к последнему: “Нужно рассматривать язык не как мертвое произведение, но го-раздо шире, как порождение”238.

В другом месте он выражается еще решительнее: “Сам (язык) является не произведением (Ergon), а деятельно-стью (Energeia)”239. Это признание Гумбольдта едва ли имело последствия для практической лингвистики, так что Косериу по праву мог констатировать: “Это утверждение часто цитируется, однако в большинстве случаев для того, чтобы побыстрее снова его забыть и убежать в язык как εργον (эргон — О.К.)“240. Я думаю все же, что при этом в большинстве случаев речь идет не о бегстве, а о требова-нии, определяемом целью работы. Какая польза лингвисту, который сочиняет словарь, историю языка, грамматику от-дельного языка или учебник, в премудрости, что язык в первую очередь не произведение, а деятельность или “что собственно язык заключается в акте его действительного преподнесения”239? Что бы ни понимать под “собственно”, для большинства типов лингвистических исследований будет полезно делать так, как будто язык есть эргон. Дру-гими словами, гипостазис и опредмечивание — это в большинстве случаев не теоретико-познавательная ошибка, а практическая необходимость. В большинстве случаев, но не всегда. Ошибкой является способ рассмот-рения, ориентированный исключительно на эргон, где на переднем плане действительно стоят вопросы генезиса, порождения. Представляется, что это в значительной сте-пени характерно для генеративной теории и теории языко-

238 Humboldt 1836/1907, c. 44. 239 Humboldt 1836/1907, c. 46. 240 Coseriu 1958/1974, c. 37 и далее.

224

вых изменений. А это как раз области, в которых постав-ленный Гумбольдтом вопрос сегодня снова дискутируется, хотя и в новом обличье.

Сторонники генеративной теории представляют себе, что каждый компетентный говорящий располагает опреде-ленным языковым знанием, которое позволяет ему произ-водить сколько угодно предложений и понимать сколько угодно предложений. Это языковое знание, которое само слагается из множества взаимодействующих между собой компонентов, называется грамматикой. Дальше предпола-гается, что эта грамматика только частично должна быть усвоена, пока ребенок подрастает. Согласно этой теории частью этих способностей мы обладаем уже с рождения. Они рождаются вместе с человеком, то есть являются ча-стью нашего биологического оснащения и тем самым уни-версальны. Эта врожденная часть языкового знания назы-вается “универсальной грамматикой” (УГ). “УГ может быть рассмотрена как характеристика генетически детер-минированной языковой способности, (...) как теория ‘на-чального положения’ языковой способности”241. Думают, что без такого предположения нельзя объяснить, почему все здоровые дети на этой земле, независимо от того, ка-ким языком им предстоит овладеть, независимо от их ума и в значительной степени независимо от их социального окружения, за такое короткое время способны усвоить язык своего окружения, хотя языковые данные, которые ребенок обычно от него получает, чрезвычайно ограниче-ны и зачастую непригодны для применения. Ребенок спо-собен к этим достижениям в возрасте, когда он далеко не в состоянии овладеть другими такими же сложными спо-собностями. (Ребенок может, например, образовывать кон-

241 Chomsky 1986, c. 3.

225

традикторные условные предложения еще до того, как он в состоянии нарисовать карандашом на бумаге круг!) Пола-гают, что в этой врожденной части нашего языкового зна-ния речь идет не столько о позитивных правилах, сколько об ограничительных принципах. (К примеру, наша система права и морали говорит нам тоже, в первую очередь, не то, что мы можем делать, а то, чего нам делать нельзя. Ес-ли бы кто-то захотел кодифицировать разрешенное, это было бы неэкономно и невозможно выучить, так как об-ласть разрешенного, вероятно, не определена).

На базе этих врожденных принципов, а также собст-венного языкового опыта у ребенка образуется внутренняя грамматика, которая тем или иным способом ментально репрезентирована. Согласно новой терминологии, эта представленная в человеке грамматика называется и(нтериоризированной) (внутренне материализованной, присвоенной — О.К.) грамматикой242. Следуя этой терми-нологии, И-языком называется тот, который специфициру-ется такой И-грамматикой (а это означает, что множество предложений признаются такой И-грамматикой граммати-чески правильными). При этом важно следующее: если че-ловек, к примеру, выучил наизусть стихотворение, то он тоже располагает ментальной репрезентацией этого вы-ученного стихотворения. Но эта репрезентация не отно-сится к стихотворению так, как И-грамматика к И-языку,

242 Chomsky 1986, прежде всего гл. 2.3, с. 21 и далее. Я предпола-

гаю, что это различие восходит к Cloak 1975. В сочинении “Возможна ли культурная этология?” Клоак отличает И-культуру от материали-зованной вовне э(кстериоризованной) культуры. Однако в отличие от Хомского для Клоака Э-культура обладает не только эвристической значимостью для исследования И-культуры. Он понимает, что обе усиливают друг друга и потому должны быть рассмотрены в отноше-нии друг к другу (ср. с. 168 и далее).

226

так как соответствующая И-грамматика определяет, что относится к И-языку, а что нет. В случае же со стихотво-рением именно оно логически первично.

До сих пор лингвист традиционного толка мог бы без-заботно следовать за нами. Все-таки можно предположить, что он возразил бы: то, что Вы, хомскианцы, говорите об И-грамматике и ее отношении к И-языку, — все это пре-красно. Но меня как л и н г в и с т а это интересует лишь в последнюю очередь, так как в задачу лингвиста не вхо-дит исследовать, что у ребенка в голове. Что интересует лингвиста — так это н е м е ц к и й я з ы к ! А он суще-ствует независимо от того, что представлено в твоей или моей голове. Грамматика немецкого языка — это нечто совсем другое, чем грамматика, которая создается в голове у какого-то человека.

Что представляется нашему фиктивному традицион-ному лингвисту возможным, так это создание материали-зованной вовне э(кстериоризованной) грамматики Э-языка. В соответствии с его картиной мира Э-язык, естест-венно, является данным, а Э-грамматика производна от не-го.

Хомскианец возразил бы на это: то, что ты называешь “немецким языком”, — это довольно рискованный конст-рукт. Строго говоря, здесь речь идет даже не о лингвисти-чески релевантной категории. Называем мы что-то языком или нет, во многом зависит от политических и социологи-ческих оценок243. К тому же: или язык есть нечто, чем дей-ствительно кто-то “владеет”; тогда твоя Э-грамматика это-го языка снова совпадает с И-грамматикой компетентного говорящего на этом языке. Или же язык в твоем смысле есть нечто, чем реально “не владеет” ни одно эмпириче-

243 Grewendorf, Hamm, Sternefeld 1987, c. 24.

227

ское лицо; тогда язык в твоем смысле есть нечто, чему нет соответствия в реальном мире. “Если Вы говорите о языке, — пишет сам Хомский, — Вы всегда говорите об эпифе-номене, Вы говорите о чем-то находящемся на более вы-соком уровне абстракции, чем актуальный физический ме-ханизм”244. А в другом месте он пишет: “Понятию Э-языка нет места в этой картине (т.е. в его теории языка — Р.К.). Нет предмета спора о правильности Э-языка, как бы его ни характеризовать, потому что Э-языки — это артефакты. Мы можем определить Э-язык тем или иным способом или можем вообще не определять его, потому что выявленный таким образом концепт не играет никакой роли в теории языка”245.

Я хотел бы не продолжать этот спор, а соотнести друг с другом И-Э-дихотомию и представленный здесь концепт языка как феномена третьего вида.

Для представителей генеративной теории И-грам-матика является собственно предметом исследования в лингвистике. Только она одна действительно материально существует. “Грамматики должны иметь реальное сущест-вование, это означает, что в Вашем мозгу есть нечто, что соотносится с грамматикой. Доказано, что это так и есть”246. И-язык — это, так сказать, “внешне” восприни-маемая манифестация И-грамматики. Она служит лингвис-ту как эмпирическая база данных для реконструкции по-рождающей его И-грамматики.

Особый интерес вызывает при этом та часть И-грамма-тики, которая рассматривается как врожденная. Она явля-ется общей для всех людей и тем самым общей для всех

244 Chomsky 1982, c. 108. 245 Chomsky 1986, c. 26. 246 Chomsky 1982, c. 107.

228

грамматик возможных (естественных) человеческих язы-ков, поэтому эту часть И-грамматики называют еще уни-версальной грамматикой. Исследование универсальных принципов нашей языковой способности приобретает осо-бую значимость по двум причинам. Во-первых, само по себе интересно знать что-то об организации человеческого духа, а во-вторых, с их помощью можно о б ъ я с н и т ь некоторые структурные свойства нашего языка (И- или Э- не играет здесь роли). Объяснение, которое заслуживает этого имени, обязательно, как мы видели в гл. 4.2., должно соотноситься с общими законами или принципами. Если мы хотим не только адекватно описать правила, состав-ляющие грамматику какого-то языка, но и объяснить, п о ч е м у они таковы, каковы они есть, тогда биологиче-ская организация духа нашего вида представляет собой адекватную ступень обоснования.

Ошибкой является, на мой взгляд, исключительность, с которой представители генеративной теории делают И-грамматику предметом своего исследования. Поскольку, однако, она проявляется исключительно как самоограни-чение, она более или менее безопасна (пока генеративисты не получили абсолютного большинства в республике уче-ных). Пользу этого самоограничения увидеть легко. Так компетенция говорящего становится (физическим?) свой-ством личности. “Мы предполагаем, что если слушающий знает какой-то язык, то это означает, что его разум / мозг находится в определенном состоянии”247. Выска-зывания о языке интерпретируются как “утверждения о структуре мозга”. Из этого следует: “Утверждения об И-языке (...) либо верны, либо ложны”248 в самом строгом

247 Comsky 1987, c. 26. 248 Chomsky 1986, c. 23.

229

смысле. Тем самым достигается то, о чем лингвисты меч-тают последние сто лет: “Универсальная грамматика и тео-рии И-языка, универсальные и частные грамматики идут н а р а в н е с н а у ч н ы м и т е о р и я м и в других областях.(...) Лингвистика будет инкорпорирована в ес-тественные науки”249. Так в мгновение ока простой пере-интерпретацией исследовательской деятельности ученые в сфере духа и общества стали учеными-естественниками: “Сегодня продолжается дистрибутивный анализ Э-языка, но сейчас он называется “анализом генетического да-ра””250. С этого момента лингвистика “равна” (“on a par”) естественным наукам!

По всей видимости, ошибка состоит в следующем: предполагается, что все разумное о грамматике какого-либо языка следует говорить тогда, когда полностью и адекватно описана И-грамматика. Например, Гильберт Фанзелов и Саша Феликс прилагают немало усилий для того, чтобы доказать: предположение о том, что язык явля-ется конвенциональной системой, которая, “благодаря ‘процессу невидимой руки’, возникает как бы сама по се-бе”251 неприемлемо или уж в лучшем случае излишне.

Аргумент неприемлемости развертывается следующим образом. Конвенции всегда являются произвольными. “Представляется, что понятие конвенции всегда имплици-рует возможность нарушения конвенции”252. Дети, однако, знают язык своего окружения не через конвенцию, так как “у детей вообще нет другого выбора”252. Итак: “С этой точки зрения возникает большой вопрос, можно ли в дей-ствительности обозначить усвоение и применение языка

249 Chomsky 1986, c. 27 (выделено мной — Р.К.). 250 Itkonen 1991, c. 71. 251 Fanselow, Felix 1987, c. 58. 252 Fanselow, Felix 1987, c. 61.

230

как конвенцию”252. Так как “...каждый по необходимости учит и употребляет язык своего окружения; вопрос о кон-венции и потенциальных альтернативах здесь вообще не возникает”253.

В этом аргументе используется “принцип неразличе-ния различного” Фреге254. Вопрос о том, представляет ли собой немецкий язык (целиком или частично) систему конвенций, отличается от вопроса, является ли конвенцией то, что маленькие дети усваивают язык своего окружения. Дети учат свой родной язык не потому, что “принято” это делать, а потому, что так “предусмотрено” их физиологи-ческим строением. Следовательно, это действительно не конвенция, что “немцы говорят по-немецки или французы по-французски”255 (хотя конвенцией будет называть то, на чем они говорят, “немецким” или “французским языком”). Однако предмет их языкового усвоения (в значительной степени) конвенциональной природы. Другими словами то, что они учат, — конвенционально, то, что они учат это, — генетически детерминировано.

Таков аргумент неприемлемости Фанзелова - Феликса. Рассмотрим их аргумент избыточности. Он развертывается так. Если язык — конвенция, то “предметом конвенции в конце концов должна быть грамматика”256. Тогда возмож-но представить, “что конвенция манифестируется попро-сту в том, что (...), например, все говорящие на немецком языке располагают ментально репрезентированной (...) И-грамматикой, которая в центральных областях одинакова для всех индивидуумов и потому обеспечивает возмож-

253 Fanselow, Felix 1987, c. 62. 254 Frege 1966, c. 115. 255 Fanselow, Felix 1987, c. 62. 256 Fanselow, Felix 1987, c. 59.

231

ность языковой коммуникации друг с другом”257. Но если конвенция состоит “во владении И-грамматикой”, то “кон-венцию (...) можно полностью редуцировать до И-грамматики, то есть полное и адекватное описание И-грамматики одновременно будет и полной и адекватной характеристикой конвенции”257.

Таков этот аргумент. Насколько велика его внутренняя значимость, зависит от того, как разрешить неясность, ко-торая скрывается в представленном здесь предположении о конвенциональности. Состоит ли предмет конвенции в п о д о б и и И-грамматик или авторы хотят считать кон-венциональным предмет языкового знания, которое со-ставляет И-грамматику? В первом случае вообще ничего не редуцируется, так как спецификация нескольких (или всех) И-грамматик дает теорию языкового знания соответ-ствующих говорящих, а не теорию подобия языкового знания “в центральных областях”. Во втором случае мож-но было бы действительно говорить о частичной редукции. П р е д м е т к о н в е н ц и и был бы действительно ох-вачен “полной и адекватной спецификацией И-грамма-тики”, но не к о н в е н ц и о н а л ь н о с т ь п р е д м е -т а .

Здесь закоснелый генеративист мог бы конечно ска-зать: “Аспект конвенциональности меня не интересует! Меня интересует универсальная грамматика, а она по оп-ределению не конвенциональной природы, а наследствен-ной.” Но тем самым принимается отказ от условия адек-ватности, которое все лингвисты ставят к своим теориям.

Предположим, говорящий произносит такие предложе-ния, как это:

257 Fanselow, Felix 1987, c. 60.

232

“Erst wurde getanzt, dann wurde nach Hause gegangen und schließlich wurde geschlafen”.

Произносящий такие предложения не нарушает (хоте-лось бы думать) принципов универсальной грамматики; он просто не знает, что от глаголов, образующих перфект с sein, не “разрешается” образовывать безличный пассив. Как правило, целью лингвистической теории является опи-сание И-грамматики не языковых причудников258, а, как сформулировал Хомский еще в 1965 году, говорящего, ко-торый “отлично знает свой язык”259. Конечно, Хомский и в 1986 году не обходится без идеализации. Его интересует не И-грамматика какой-то личности, а только “случай, ка-сающийся личности с однородным опытом в идеальном блумфилдовском языковом сообществе, где нет диалек-тальных различий и вариаций между говорящими”260. К тому же язык “гипостазированной языковой сообщности (...) следует понимать как ‘чистую’ ступень УГ”260. Это оз-начает, что идеализация перемещается. Раньше (в 1965 го-ду) предметом исследования был идеализированный гово-рящий, сегодня он, кажется, просто человек, как ты и я, которому, однако, повезло научиться говорению в совер-шенно идеально “гипостазированном” языковом сообще-стве. Но это ничего не означает, кроме того, что Хомского интересует исключительно говорящий, И-грамматика ко-торого приспособляема к конвенции. Приспособляема к

258 Ср. Hurford 1987, c. 25. 259 Chomsky 1965/1969, c. 13. 260 Chomsky 1986, c. 17.

233

конвенции не означает идентична конвенции. Каждый из нас участвует в конвенции немецкого, но ни один из нас полностью ее не перекрывает. Следовательно, нет ни од-ного человека, чья И-грамматика была бы такова, что ее “полная и адекватная спецификация” полностью и адек-ватно соответствовала бы предмету грамматической кон-венции немецкого языка.

В отношении И-языка каждый говорящий является ис-конно компетентным. Поскольку, как мы видели, И-язык — это точно то множество предложений, которое допус-тимо производящей его И-грамматикой. Компетентный говорящий на немецком языке — это, напротив, тот, чья И-грамматика порождает И-язык, приспособляемый к кон-венции. Этот язык приспосабливается к конвенции именно тогда, когда он составляет подмножество того Э-языка, ко-торый порождается Э-грамматикой, то есть универсаль-ными и конвенционально значимыми принципами и пра-вилами языкового сообщества.

Конечно, язык сообщества находится на “более высо-ком уровне абстракции”, чем И-язык; и в действительно-сти язык является эпифеноменом в том смысле, в котором феномены третьего вида являются эпифеноменами порож-дающих их действий. Но нет ничего затрагивающего честь в том, чтобы быть эпифеноменом. В области культуры эпифеномены как раз представляют интерес. Инфляция — эпифеномен наших экономических действий, возможно, что и религии являются эпифеноменами, упоминавшиеся проложенные тропы и пробки на дорогах — такие же эпи-феномены, как языки в гипостазирующем смысле. Нужно ясно представлять себе, от чего отказываешься, добро-вольно исключая абстрагирующий шаг от индивидуально-го действия согласно индивидуальной компетенции к вы-водимому из него феномену невидимой руки, — в о -

234

п е р в ы х , от уже упомянутой мысли о приспособляемо-сти индивидуальной компетенции к конвенции, а вместе с тем и от адекватной концепции усвоения языка. Так как основой усвоения языка являются, с одной стороны, врож-денные принципы универсальной грамматики, а с другой — опыт (как активный, так и пассивный) коммуникатив-ных успехов и поражений, то, приобретая опыт успеха и поражения (включая все возможные оттенки), ребенок учится отфильтровывать из разношерстной массы языко-вых данных те из них, которые конвенционально значимы в данном обществе. Хомский указывал на то, что врожден-ное языковое знание является фильтром для возможных языков, о чем пишет Джеймс Харфорд и продолжает: “Я хочу подчеркнуть, что арена употребления тоже является фильтром”261.

В о - в т о р ы х , если отказываешься от названного аб-страгирующего шага, отказываешься от возможности рас-смотреть языковые изменения. С помощью И-Э-дихо-томии Хомского мы можем различать И-изменения и Э-изменения. Если мы сделаем это, мы снова будем конста-тировать, что Э-феномен не редуцируется до одного или нескольких И-феноменов. К примеру, из утверждения, что из Э-лексикона немецкого языка, и тем самым из Э-грамматики, исчезло слово englisch в значении engelhaft, вовсе не следует, что это слово исчезло из чьего-то И-лексикона и из его же И-грамматики. Само собой разуме-ется, что из утверждения об изменениях в моей И-грамматике вовсе не следует, что в Э-грамматике про-изошли похожие, соответствующие или вообще какие-либо изменения.

261 Hurford 1987, c. 24.

235

Другими словами, И-изменения ни необходимы, ни достаточны для Э-изменений, а Э-изменения ни необхо-димы, ни достаточны для И-изменений. И-изменения — это не языковые изменения, а языковые изменения — это не то, что происходит в голове говорящего. “Различие ме-жду И-языком и Э-языком полезно в том смысле, что оно побуждает лингвистов задаться вопросом, что же является актуальным объектом их изучения. Но допустимым отве-том на этот вопрос может быть то ‘или’, то ‘оба’”262. Для вопросов, касающихся языковых изменений, ответом мо-жет быть только “оба”. Так как, используя терминологию Хомского, дать объяснение языковому изменению означа-ет показать феномен Э-языка как эпифеномен, необходи-мо вытекающий из массового употребления И-грамматик членов языкового коллектива при определенных историче-ских условиях. Само собой разумеется, что для употребле-ния И-грамматики нужно знание, которое превосходит знание, образующее И-грамматику. Это очень отчетливо подчеркивает и Хомский. Он пишет, что пока мы не отве-тили на вопросы “как мы говорим” и “как мы действуем”, “будет некорректным говорить, что выявлено нечто очень важное(...), я не только признаю, но и настаиваю на этом”263. Как мне кажется, генеративисты упускают из ви-ду, что сам Э-язык является условием, при котором гово-рящие применяют свою И-грамматику, усваивают и моди-фицируют ее.

262 Hurford 1987, c. 26. 263 Chomsky 1980/1981, c. 80.

236

5.5. Третий мир Поппера

Нельзя упрекать генеративистов в самоограничении. Это их законное право, их форма рассмотрения языка, ко-торая позволяет им относить его “к когнитивной психоло-гии и (рассматривать — Р.К.) исследования языка в конце концов даже как часть биологии человека”264. Сомнения вызывают у меня только зачастую связанные с этим под-ходом гегемонистские притязания; как будто только эта программа исследования идентична с лингвистикой “во-обще”. “Теория частной и универсальной грамматики, на-сколько я могу видеть, м о ж е т б ы т ь р а з у м н о р а с с м о т р е н а т о л ь к о (выделено мной — Р.К.) как тот раздел теоретической психологии, который изначально связан с генетически детерминированной программой, специфицирующей ранг возможных грамматик (...)”265.

В качестве контраста к подходу Хомского иногда вы-двигается тезис, что язык является феноменом “третьего мира”. “Ясно, что языки являются более абстрактной ре-альностью, чем индивидуальная компетенция. Если пере-вести это в термины Поппера, получится, что язык отно-сится к третьему миру, тогда как индивидуальное знание языка относится ко второму миру”, — пишет Джеймс Харфорд266 в полемике с И-Э-дихотомией Хомского. В со-ответствующем контексте Роджер Лэсс пишет: “Если (...) языки и находятся ‘в’ каком-то мире, то только в мире, по-добном ‘третьему миру’ Поппера”267. Лэсс пишет в одной

264 Grewendorf, Hamm, Sternefeld 1987, c. 22. 265 Chomsky 1981, c. 8. 266 Hurford 1987, c. 25. 267 Lass 1980, c. 3; ср. также с. 130, сн. 12. Так как Роджер Лэсс го-

ворит о себе “Я немножко платонист” (личная беседа), возможно, для

237

из более поздних работ, что нам для этого нужна “теория истории объектов третьего мира”. Требование обосновы-вается следующим образом: “Я убежден, что резонно счи-тать истории языков, по меньшей мере некоторые из их особенностей, автономными объектами, долговременные морфогенетические сценарии которых развертываются в чем-то вроде попперовского третьего мира”268. Сам Поп-пер тоже рассматривает языки как часть третьего мира.

Внешняя похожесть “третьего мира” и “феноменов третьего вида” — чистая случайность. Но все-таки будет показательно противопоставить друг другу теорию “трех миров” и теорию “трех видов феноменов”. Это и является предметом данной главы.

Рассмотрим сначала теорию “трех миров”. Карл Р. Поппер расчленяет нашу действительность на три мира: “Сначала существует физический мир — универсум физи-ческих предметов (...); я хотел бы назвать его ‘первым ми-ром’. Во-вторых существует мир психических состояний, включая состояния сознания, психических диспозиций и неосознанных состояний; его я хочу назвать ‘вторым ми-ром’. Но есть еще и третий мир, мир содержания мышле-ния и продуктов человеческого духа; его я хочу назвать ‘третьим миром’”269. Итак, наряду с внешним “миром фи-зических предметов” и внутренним “миром субъективных переживаний” Поппер постулирует еще один в н е ш -н и й мир, который особым образом соотносится с нашим внутренним миром, оставаясь все-таки внешним, а именно миром “продуктов человеческого духа”270. К этому миру него подошла бы и концепция П(латонического)-языка Хомского (ср. Chomsky 1986, c. 33).

268 Lass 1987, c. 170. 269 Popper, Eccles 1977/1982, c. 63. 270 Popper, Eccles 1977/1982, c. 38.

238

относятся в первую очередь продукты сознательной за-планированной духовной деятельности, научные теории, гипотезы (истинные и ложные) и произведения искусства. Для Поппера, главным образом, интересны теории и гипо-тезы. Но и язык является частью третьего мира. Ему отво-дится в этом мире особое значение: “Вероятно, одним из первых продуктов человеческого духа является человече-ский язык. Я даже предполагаю, что язык действительно был первым из этих продуктов”271. Конечно, Поппер осоз-нает факт, что язык не является запланированным челове-ческим продуктом. “Предметы третьего мира созданы на-ми самими, хотя они не всегда являются продуктами пла-номерного творчества отдельных людей”272. В таблице под названием “Некоторые ступени космической эволюции” “человеческие языки” вместе с “теориями (мифами) о нас самих и о смерти” находятся на предпоследней ступени. Последнюю ступень образуют “произведения искусства” и “научные открытия”273. Обе ступени вместе образуют тре-тий мир. Нетрудно предположить, что предпоследняя сту-пень отличается от последней тем, что те продукты чело-веческого духа, которые относятся к предпоследней сту-пени, не являются “результатом планомерного творчест-ва”, тогда как продукты последней, наивысшей ступени — это планомерно созданные духовные артефакты. Как бы там ни было, оба вида продуктов относятся к третьему ми-ру.

Важным свойством вещей, населяющих третий мир, является их (относительная) автономия, несмотря на то, что они продукты духа. “И все-таки они в известной сте-

271 Popper, Eccles 1977/1982, c. 31. 272 Popper, Eccles 1977/1982, c. 64. 273 Popper, Eccles 1977/1982, c. 38.

239

пени автономны. (...) Можно сказать, что третий мир толь-ко вначале человеческое произведение и что теории, раз уж они появились, начинают вести собственную жизнь: они создают непредвиденные последствия, они создают новые проблемы”274. Хотя предметы третьего мира созда-ны человеком, их свойства могут быть “открыты” в них потом. Это, конечно, относится к языку, и многие лингвис-ты обязаны этому свойству правом на свое существование.

Другое важное свойство275 предметов третьего мира — это то, что они “действительно” существуют: “Многие предметы третьего мира существуют в форме материаль-ных тел и принадлежат, в известном смысле, как к перво-му, так и к третьему миру. (...) Книга — это физическая вещь и принадлежит, следовательно, к первому миру; но что делает ее значительным продуктом человеческого ду-ха, так это ее содержание; то, что в различных изданиях остается неизменным. Это содержание относится к треть-ему миру. Один из моих основных тезисов состоит в том, что предметы третьего мира (...) могут быть реальными; не только в своих материализациях или воплощениях первого мира, но также и с точки зрения третьего мира”276. В каче-стве примера Поппер выбирает в диалоге с Экклесом сим-фонию Моцарта “Юпитер”: она не идентична ни партиту-ре, ни внутренним акустическим переживаниям Моцарта при сочинении, ни отдельному исполнению, ни всем ис-полнениям вместе или классу всех возможных исполне-ний. “Это проистекает из того, что исполнения могут быть хорошими или не такими хорошими, но что ни одно ис-

274 Popper, Eccles 1977/1982, c. 65. 275 Я не уверен, следует ли называть свойством предмета то, что

он является частью действительности. 276 Popper, Eccles 1977/1982, c. 64.

240

полнение нельзя назвать действительно идеальным”277. Я так подробно разбираю этот пример, потому что на нем по аналогии можно кое-что узнать о способе существования языка. Симфония “Юпитер” как предмет третьего мира яв-ляется “р е а л ь н ы м и д е а л ь н ы м п р е д м е т о м (разрядка моя — Р.К.), который существует, но которого нигде нет и существование которого является своего рода потенциальностью его повторных интерпретаций духом человека”277.

Что означает для Поппера “реальный”? Реально нечто, что обладает воздействием: “Мы воспринимаем вещи как ‘реальные’, если они причинно воздействуют на действи-тельно материальные вещи или если они находятся с ними во взаимодействии”278. В другом месте он пишет: “(...) вза-имодействие с первым миром — даже непрямое взаимо-действие — я считаю решающим аргументом для того, чтобы называть вещь реальной”279. В этом смысле язык в гипостазирующем смысле тоже является реальным. “Пред-меты третьего мира абстрактны, но (...) тем не менее ре-альны, так как они являются мощными инструментами для изменения первого мира”. Предметы третьего мира — и об этом говорит уже понятие инструмента — не оказывают прямого воздействия на физический мир, это происходит только путем “вмешательства тех, кто их создает, в осо-бенности за счет того, что их понимают и учитывают — это процесс (...), в котором вступают во взаимодействие второй и третий миры”280. Язык — инструмент третьего

277 Popper, Eccles 1977/1982, c. 534. 278 Popper, Eccles 1977/1982, c. 29 и далее. 279 Popper, Eccles 1977/1982, c. 64. (Наличие и отсутствие кавычек

при слове “реальный” в обоих последних цитатах соответствует ори-гиналу).

280 Popper, Eccles 1977/1982, c. 74.

241

мира для изменения первого мира посредством второго мира. “Единственным инструментом, имеющим, вероятно, генетические основания, является язык”281.

Человек как физический предмет, несомненно, являет-ся частью первого мира, его дух и сознание — части вто-рого мира. Вид воздействия, которое оказывает третий мир на человека как часть первого и второго мира, заслуживает особого внимания: человек не рождается личностью. “Мне кажется особенно важным, что мы не рождаемся лично-стью и должны учиться, чтобы ею стать; да, сначала мы должны учиться быть личностью. В этом процессе учения мы познаем что-то о первом мире, о втором мире, но пре-жде всего о третьем мире”282. Личность “закреплена” в третьем мире и тем самым в языке283. “Я описал третий мир как нечто состоящее из творений человеческого духа, или сознания. Но человеческое сознание в свою очередь реагирует на эти творения: существует обратная связь”284. Мы пользователи, изменители и создатели (в правильно понятом смысле) языка. “Я считаю значительным соци-альный характер языка и факт, что мы обязаны своим ста-тусом личности языку и тем самым другим людям”284.

Я достаточно подробно изложил теорию трех миров, и особенно третьего, потому что я думаю, что нужно в ка-кой-то степени понимать ее внутренние связи, если хо-чешь заимствовать ее термины. Всегда существует опас-ность, что термины станут расхожими, если вырвать их из определяющих их теоретических связей, чтобы использо-вать для других теорий.

281 Popper, Eccles 1977/1982, c. 75 и далее. 282 Popper, Eccles 1977/1982, c. 144. 283 Popper, /Eccles 1977/1982, c. 183. 284 Popper, Eccles 1977/1982, c. 184.

242

В чем привлекательность такой концепции для исто-рика языка или теоретика языковых изменений? В ее спо-собности быть автономной и реальной. Теория третьего мира создает философию, которая делает возможным по-нимание такого абстрактного, идеального и гипостазиро-ванного предмета, как язык (достаточно вспомнить сим-фонию “Юпитер”), во-первых, как (относительно) авто-номного, а во-вторых, как реально существующего, имеющего к тому же решающее преимущество сравни-тельно с миром платоновских идей: “У моего третьего ми-ра (есть) история; это не характерно для платоновского мира”285.

Рассмотрим заимствование концепта третьего мира Роджером Лэссом. Он полагает, что, как историк языка, намеревающийся объяснить изменения, стоит перед выбо-ром рассматривать изменения либо с точки зрения гово-рящего, либо с точки зрения Бога (“god’s-eye view”). Пер-вую он считает “в корне неверной”286 и выбирает вторую. (Замечу между прочим: лэссовская точка зрения Бога — это не точка зрения всезнайки, который мог бы загляды-вать и в сердца говорящих!)

Лэсс аргументирует следующим образом: “Языки — это объекты, существующие во времени, а не вневре-менные или одномоментные тела индивидуального знания. Поэтому они не могут быть вразумительно описаны — даже в отдельных пунктах — без учета обоих моментов: их прошлого и их будущего”287. Даже дескриптивист, ин-тересующийся исключительно синхронным описанием, должен бросить взгляд на историю, если он хочет, чтобы

285 Popper, Eccles 1977/1982, c. 534. 286 Lass 1984, c. 4. 287 Lass 1984, c. 4 и далее (выделено Лэссом).

243

описание было убедительным и полным. “Существование языков в некотором смысле не зависит от существования их носителей; это означает, что у них есть традиции, го-воря точнее, они и являются традициями”288.

Тем не менее, говорящий на каком-либо языке обычно не располагает историческими знаниями об этом языке. Из этого следует, ...“что где бы мы ни старались искать при-чину объяснения или даже первичные онтологические ха-рактеристики, содержимое головы отдельного говорящего не будет для этого подходящим местом”289. Поскольку от-дельному говорящему не хватает общего обзора, “испыту-емые (...) не могут служить источниками информации о том, что фактически будет означать их поведение в дале-кой перспективе”290.

Со всем этим я могу согласиться. Вспомним простой пример феномена третьего вида, так называемую “пробку из ничего” (гл. 4.1.). Такая пробка возникает, потому что водитель, едущий за кем-то, реагирует на торможение во-дителя, едущего впереди него, по правилу: “Лучше затор-мозить немножко посильнее, чем недостаточно сильно”. Таким образом от машины к машине скорость уменьшает-ся и сводится на нет. На этом примере можно отчетливо увидеть верность теории Лэсса: такая пробка — это реаль-ное относительно автономное образование, которое нельзя объяснить, если ограничиться знанием и перспективой, ко-торой обладают участники. Те, кто попал в пробку, ничего не знают о ее происхождении, а те, кто создал ее, не знают, что они создали пробку. Каждому из них для объяснения,

288 Lass 1984, c. 5 (выделено Лэссом). 289 Lass 1987, c. 170. 290 Lass 1984, c. 8.

244

да даже для приемлемого описания не хватает необходи-мой “исторической” перспективы.

Что же дает “перспектива от Бога” (“the God’s-eye view”)? Я не знаю, какую религию исповедует Лэсс. Все-могущий видит, как говорится, все; но ученый, кажется, не его имеет в виду. По-видимому, он скорее имеет в виду взгляд “сверху”, который исключает доступ к взгляду ин-дивидуума; может быть, взгляд с вертолета полицейского, который наблюдает за движением и у которого отсутству-ет дар сострадания. Однако его информации о том, что происходит “там внизу”, по всей видимости, не хватит. Чтобы понять, что происходит, он должен сделать то, что обычно делают исследователи движения: он должен со-единить взгляд сверху с обзором, доступным отдельным участникам, и соединить их каким-то отношением. Тогда он признает пробку эпифеноменом стремления к безопас-ности отдельных водителей, а его объяснение будет объ-яснением невидимой руки.

Из своего корректного анализа Роджер Лэсс делает не-приемлемый вывод: “В чем мы нуждаемся, так это во вра-зумительном подходе к ‘онтологии чистой формы’, или к ‘теории истории объектов третьего мира’” 291.

Я не вполне уверен в смысле “или” в этом высказыва-нии. Должно ли оно намекать, что существуют два различ-ных подхода: либо онтология чистой формы, либо теория истории предметов третьего мира? Или второе служит объяснительной перифразой первого? Я полагаю, что это высказывание следует понимать как перифразу. Но тогда, по моему разумению, интерпретация того, что считать третьим миром, будет слишком внешней. Теория истории предметов третьего мира должна была бы охватить тот са-

291 Lass 1987, c. 170.

245

мый процесс с обратной связью, который имеет место ме-жду духом и сознанием индивидуума и его продуктами. Мое Я — это продукт языка, а я (вместе с бесчисленным множеством других) — его “создатель”. Но создание такой теории, учитывающей этот процесс с обратной связью, было бы чем-то совсем другим, а не созданием онтологии чистой формы. Такая теория должна была как раз соеди-нить вид “сверху” со взглядом, ограниченным перспекти-вой каждого из участников.

Естественные языки — это феномены третьего вида, и они являются предметами третьего мира. Однако множе-ство возможных предметов третьего мира не полностью совпадает со множеством возможных феноменов третьего вида. Обе категории образованы по совершенно различ-ным критериям. Предметы попперовского третьего мира различаются (попросту говоря) по материалу, из которого они сделаны. Феномены первого, второго и третьего вида различаются (тоже попросту говоря) по способу их изго-товления.

Предметы первого мира — это физические вещи, пред-меты второго — внутренние переживания, а предметы третьего — идеи, теории, гипотезы и тому подобное. Фе-номены первого вида существуют в природе, феномены второго — это планомерно изготовленные человеком про-дукты, а феномены третьего — это ненамеренные, при-чинные, накопленные последствия человеческих действий.

По материалу, из которого состоит предмет, нельзя за-ключить о способе его изготовления. Обратное заключе-ние тоже невозможно.

Но определенные комбинации исключаются. Это вид-но по следующей матрице. Возможную комбинацию сим-волизирует “+”, невозможную “-”.

246

1-ый мир 2-ой мир 3-ий мир Естественные феномены + + - Артефакты + + + Феномены 3-го вида + - +

Матрица означает, что в третьем мире нет ес-

тественных феноменов, что артефакты существуют во всех трех мирах, что в первом мире есть все три вида феноме-нов и что феноменов третьего вида нет во втором мире.

Первая строка тривиальна. Так как третий мир — это мир продуктов человеческого духа, а естественные фено-мены по определению не являются человеческими продук-тами, третий мир не может содержать естественных фено-менов. Относительно второй строки можно сомневаться, могут ли существовать артефакты во втором мире, мире психических состояний. Я думаю, что люди в состоянии усилием воли вызывать в себе чувства, фантазии, ощуще-ния и тому подобное и что можно рассматривать такие пе-реживания как артефакты. Распределение значимостей в третьей строке вытекает из факта, что предметы второго мира как внутренние события обязательно имеют индиви-дуальную природу, тогда как феномены третьего вида по-рождаются действиями многих292 .

Матрица проявляет два момента. То, что в ней нет идентичных колонок и идентичных строк, показывает, что каждая из обеих классифицирующих систем учитывает различия, которые не могут быть учтены другой. Это по-казывает, что одно не может заменить другое, что они до-полняют друг друга.

Во-вторых, эта матрица кое-что дополняет к вопросу о приоритете И- и Э-феноменов (ср. гл. 5.4.). Я могу иметь

292 Или, как пограничный случай, многими действиями одного.

247

теорию в голове и потом опубликовать ее — тем самым к предмету второго мира создается предмет третьего мира. Теория, так сказать, уходит вовне. Обратный путь тоже возможен и обычен. Я читаю книгу и усваиваю теорию — предмет третьего мира становится тем самым частью мое-го второго мира. Однако язык как феномен третьего вида не может возникнуть во мне , а затем “перейти вовне” и стать предметом третьего мира. Но я тем не менее могу частично усвоить феномен третьего вида: язык, религию, мораль и тому подобное. Это означает, что для языка в по-нимании Хомского, то есть для множества предложений, которые в состоянии породить или оценить как правиль-ные И-грамматика личности, характерно, что внутреннее состояние как часть второго мира первично. От него про-изводится множество определяемых И-грамматикой пред-ложений, высказанных или нет. Язык, понимаемый как феномен третьего вида, первично является предметом третьего мира, который может быть частично усвоен чело-веком. Для каждого о т д е л ь н о г о человека верно то, что существование языка в этом смысле не зависит от то-го, говорит ли о н на этом языке. И-грамматикой реально существующего (не идеального) говорящего, который ус-воил свой язык в реальном (не идеализированном) языко-вом коллективе, может быть в обычном случае частичное, модифицированное некоторой сверхчувствительностью, возможное благодаря врожденным способностям и прин-ципам усвоение такого языка, который существует как фе-номен третьего вида в третьем мире.

248

6. Заключение

6.1. Языковые изменения как эволюционный процесс

В этой главе я хочу обратиться к вопросу, насколько развитие языка представляет собой случай (социо)куль-турной эволюции и каковы могут быть механизмы такого процесса. Под “развитием языка” здесь понимается не воз-никновение человеческого языка или языков из предшест-вующих животных форм, а историческое языковое разви-тие.

В этом смысле развитие языка, как я уже говорил в гл. 4.5., обязательно охватывает как статику, так и изме-нения. Традиционно историки языка настойчиво обраща-лись преимущественно к теме изменений, видимо, молча-ливо предполагая, что, “где ничего не изменилось, нечего и объяснять”. Вещественного доказательства такого пред-почтения, по-моему, не существует. Так, например, факт, что западногерманская глагольная рамка (правило, по кото-рому в главном предложении при наличии сложного ска-зуемого его спрягаемая часть стоит на втором месте, а ос-тальные части должны стоять в конце предложения) сохра-нилась в немецком, нидерландском и африкаанс, заслужи-вает объяснения в неменьшей степени, чем факт, что в анг-лийском она полностью, а в еврейском почти полностью (за исключением предложений с предложными дополнениями) исчезла293. В области языка не работает правило: “Если мы

293 Примером я обязан личному сообщению Роджера Лэсса; так

же как и указанием на то, что и в немецком языке рамка склоняется к

249

ничего не делаем, все остается по-старому”. Если мы “ни-чего не делаем”, язык прекращает существование. По-старому же все остается тогда, когда мы не изменяем сво-их предпочтений. Сохраняем мы их или изменяем, в обоих случаях мы делаем (в большинстве своем неосознанно) выбор, который в одном случае не менее таинственен, чем в другом. “Возможно, — пишет биолог Джон Мейнард Смит, — поиски причин постоянства в делах человека мо-гут оказаться такими же продуктивными, как и сравнимое с ними изучение гомеостазиса в биологии”294. Таким об-разом, “эволюция языка” должна охватывать как статику, так и изменения.

Применение слова “эволюция” для социальных и куль-турных областей упорно наталкивается на недоверие с двух различных сторон. С одной стороны, принципиально существует подозрение в протаскивании естествознания, с другой стороны, существует опасность быть задвинутым в ящик социал-дарвинизма. Если обратиться к истории лин-гвистики, то обе опасности не так уж безосновательны, по-этому, предупреждая возражения, я хочу кое-что кратко сказать по этому поводу.

Желание многих лингвистов быть причисленными к избранному кругу ученых-естественников побуждало не-которых из них пускаться в почти гротескные утвержде-ния. Мы могли это видеть в гл. 3.2. на примерах Макса Мюллера или Августа Шлейхера. И сегодня, как показы-вают формулировки Хомского и его сторонников (ср. гл. 5.4.), это желание ощущается в не меньшей степени. По-этому здесь следует со всей определенностью подчерк-

разрушению. Ср.: “Ich habe schon besseren Wein als diesen getrunken “ и разговорное: “Ich habe schon besseren Wein getrunken als diesen”.

294 Maynard Smith 1972, c. 73.

250

нуть: если я представляю мнение о том, что теория разви-тия языка является эволюционной теорией, то с этим ни в коей мере не связаны притязания на то, чтобы представ-лять естественно-научную теорию.

“Следует обратить внимание, например, на тот факт, — пишет Косериу, — что науки о человеке все еще не располагают собственным понятием, чтобы заменить тя-желое и неподходящее понятие эволюции: культурные объекты имеют за собой историческое развитие, а не ‘эволюцию’, как природные объекты”295. В другом месте он пишет: “Система не развивается в смысле ‘эволюции’, а создается говорящими в соответствии с необходимо-стью выражения”296.

Действительно, что касается применения выражений “эволюция” и “генетический” по отношению к куль-турному объекту — языку, я нахожусь — с точки зрения Косериу тоже — в хорошем обществе: “Если представлять образование языка (...) процессуально, то, как всякому возникновению в природе, ему нужно приписывать эво-люционную систему”297. Это пишет Вильгельм фон Гум-больдт; а в другом месте он подчеркивает, что “истинное определение (языка) (...) может быть только генетиче-ским”298.

Мои размышления не выходят за рамки социально-на-учной традиции, которая оказала влияние и на биологиче-скую теорию. Эмиль Радль в своей “Истории биологиче-ских теорий” называет Бентама, Смита и Мальтуса пред-шественниками дарвинистской теории: “Это было новое великолепное представление п р и р о д н о г о х о з я й -

295 Coseriu 1958/1974, c. 154, прим. 7. 296 Coseriu 1958/1974, c. 246. 297 Von Humboldt 1836/1907, c. 149. 298 Von Humboldt 1836/1907, c. 46.

251

с т в а , в котором растения и животные должны иметь значимость (...) членов общества, выступать гражданами природы (...). Было бы трудно понять, каким образом Дар-вин мог бы так сильно повлиять на теоретиков социологии, если не знать, что его учение само представляет с о ц и о -л о г и ю п р и р о д ы , что Дарвин перенес на природу господствовавший в его время идеал английского государ-ства”299. “Так же как Адам Смит был последним филосо-фом-моралистом и первым экономистом, Дарвин был по-следним экономистом и первым биологом”, — писал в 1899 году Саймон Н. Пэттон300.

Таким образом, мы добрались до второй опасности — подозрения в социал-дарвинизме. Те социологи, которые пытались перенести теорию Дарвина на общество, были одновременно плохими биологами и плохими социолога-ми. Они поставили дарвиновские метафоры о “борьбе за существование” и “выживании самого приспособленного” на службу научно приукрашенных оправданий расизма и империализма. Это удалось им в значительной степени благодаря тому, что они буквально использовали метафору борьбы, чтобы объявить войну и угнетение естественно необходимой закономерностью, а тезис о “выживании са-мого приспособленного” интерпретировать как “выжива-ние сильнейшего”. Что из этого вышло, читается, напри-мер, так:

“Устойчиво хорошее развивается в этом мире только через борьбу и кровопролитие. Пока в этом мире сущест-вует несправедливость, меч, ружье и торпедная лодка бу-дут частью его эволюционного механизма, благословен-ной, как и всякая другая относящаяся к нему часть”. Или:

299 Rádl 1909, c. 128. (Курсив в оригинале). 300 Цит. по: von Hayek 1983, c. 172.

252

“Природа (...) хочет, чтобы господствовала только высшая раса (...). Это закон природы”301.

“Ученые-социологи, — пишет фон Хайек, — которым в XIX веке Дарвин был нужен, чтобы выучить то, что им следовало бы выучить от своих предшественников, сослу-жили своим ‘социальным дарвинизмом’ плохую службу прогрессу в теории культурной эволюции”302. Возможно, все-таки, что фон Хайек ошибается относительно социал-дарвинистов, приписывая им желание поучиться. Для них вопрос был не в том, чтобы продвинуть теорию культур-ной эволюции, а скорее в том, чтобы идеологически оп-равдать и поддержать колониальную и расовую политику.

Насколько мне известно, социал-дарвинизм не сыграл заметной роли в языкознании. Хотя и Макс Мюллер при-меняет метафору о борьбе за существование, но без соци-ал-дарвинистских импликаций: “В каждом языке постоян-но идет борьба за существование между словами и грам-матическими формами. Более хорошие, краткие и легкие формы постоянно выигрывают, и своей победой они обя-заны присущей им собственной силе”303. Эта метафора с однозначным социал-дарвинистским привкусом находит применение у Августа Шлейхера.

Ему кажется, что он может наблюдать, что “языковые семьи гибнут, а за счет этого распространяются другие”, что “в борьбе языков за существование (...) победителями оказываются прежде всего языки индогерманского проис-хождения” и что среди языков тоже неоспоримым является

301 Первая цитата принадлежит некоему сэру Натаниэлю Барнеби (1904), вторая — Роланду Терльмару (1907); обе цит. по: Koch 1973, c. 96. О социал-дарвинизме см. также: Dobzhansky 1962/1965.

302 Von Hayek 1983, c. 173. 303 Макс Мюллер в “Nature” от 6 янв. 1870, с. 257. Цит. по: Darwin

1871/1893, c. 116.

253

“сохранение более высокоразвитых организмов в борьбе за существование”304.

В своей попытке осмыслить языковое развитие как эволюционный процесс я вовсе не стремлюсь п е р е н е -с т и естественно-научный процесс на культурный пред-мет. Более того, моя попытка обусловлена стремлением применить к рассмотрению языка неподдельную культур-но-научную модель, — модель невидимой руки. От теории невидимой руки до концепта эволюции — только малень-кий шаг как в научно-историческом, так и в системном смысле. Теория эволюции живой природы должна служить нам только эвристической моделью, если мы полагаемся, как пишут Жерар, Клакхон и Рапопорт в сочинении “Био-логическая и культурная эволюция”, “на плодотворность должным образом контролируемого аналогического мышления”305.

Какие условия должны быть выполнены в историче-ском процессе развития, чтобы его по праву можно было назвать эволюционным? Их три.

(i) Процесс не может быть телеологическим; это озна-чает, что речь не может идти о процессе, который контро-лируется и проводится для достижения определенной, по-ставленной заранее цели. Это не исключает того, что эво-люционные процессы могут иметь определенное направле-ние. Но они ни в коем случае не должны иметь определен-ного направления, даже в области живой природы306. Про-ведение орфографической реформы, даже если оно про-стирается на биологический промежуток времени, не ста-

304 Schleicher 1863, c. 28, c. 30 и далее. 305 Gerard, Kluckhohn, Rapoport 1956, c. 14. 306 Maynard Smith 1972, c. 92 и далее.

254

нет тем самым эволюционным процессом (даже если в его рамках могут иметь место эволюционные подпроцессы).

(ii) Это должен быть кумулятивный процесс. “Под эво-люцией, — пишут Жерар, Клакхон и Рапопорт, — мы по-нимаем кумулятивный процесс небольшого изменения”307. Это означает, что в обычном случае речь идет о процессе, который производится популяцией, а не отдельным инди-видуумом. Я говорю “в обычном случае”, так как есть слу-чаи пограничные. Мастерок каменщика со временем полу-чает очень специфическую форму за счет того, что он по-стоянно используется одним и тем же лицом с его специ-фическими двигательными привычками. Этот процесс формирования кумулятивен и не телеологичен. Является ли он эволюционным? Или развитие моей индивидуальной компетенции во взрослой жизни, является ли оно эволю-ционным процессом? Насколько я понимаю, было бы тер-минологическим произволом исключать процессы, ка-сающиеся одного человека, хотя такие процессы не обра-зуют, конечно, эпицентра того, что хотелось бы называть эволюционным процессом.

(iii) Динамика процесса должна покоиться на взаимо-действии вариации и селекции. Так бывает (если от-влечься от случайных эффектов) тогда, когда, говоря очень обобщенно, есть альтернатива, имеющая различные свой-ства в зависимости от определенной цели (или задачи) и определенных обстоятельств (или от определенных эколо-гических условий).

307 Gerard, Kluckhohn, Rapoport 1956, c. 15.

255

Рассмотрим — очень упрощенно — динамику эволю-ционного процесса на примере биологической эволюции. Через “ошибки копирования” в наследственности возника-ет мутация. Возникающий посредством мутации новый тип называется мутантом. Цель живого существа состоит в том, чтобы производить больше живых существ своего ти-па. Если мутация влияет так, что новый мутант в данном окружающем мире способен лучше выполнять эту цель, чем уже существующие типы, то следует ожидать, что от-носительная часть нового типа в популяции будет возрас-тать, то есть повысится частотность нового типа. Относи-тельное число потомков, которым тип представлен в сле-дующем поколении, можно назвать его “приспособля-емостью” (“fitness”), его биологической пригодностью308. Определение понятия “fitness”, кажется, является среди биологов спорным309. Важно, что “fitness” не имеет ничего общего с силой или выживаемостью какого-то индиви-дуума. Эта статистическая значимость отражает вероят-ность размножения индивидуума определенного типа в определенном экологическом окружении. “Fitness WA (не-которого типа А — Р.К.) (...) можно определить только для частного окружения”310. Так например, при определенных условиях сильная близорукость повышает биологическую приспособляемость мужчин, так как она освобождает их от призыва в армию311.

Обратимся теперь после всех этих общих характери-стик к культурным объектам, которые я назвал феномена-

308 Ср. Cavalli-Sforza, 1971, c. 535 и далее. 309 Ср. Huxley 1963, c. XVIII. 310 Maynard Smith 1972, c. 97. 311 Maynard Smith 1972, c. 84.

256

ми третьего вида, особенно к языку, и посмотрим, выпол-няются ли названные условия и каким образом.

К условию (i).

Развитие языка однозначно не телеологично; оно не служит достижению заранее определенной цели. Об этом было достаточно отчетливо сказано в связи с так называе-мым тезисом о финальности (ср. гл. 4.3.). Это одна из при-чин, почему его нельзя прогнозировать. Однако языковое развитие частично направлено (ср. гл. 5.1.), поэтому в не-которых областях возможны экстраполяции тенденций.

К условию (ii).

Развитие языка — однозначно кумулятивный процесс. Быть кумулятивным процессом — это как раз решающая характеристика феноменов третьего вида. Об этом тоже уже достаточно говорилось (ср. гл. 4.1., 4.2.).

К условию (iii).

Менее очевиден случай с третьим условием. В литера-туре немало замечаний о том, что и в языке действует ме-ханизм варьирования и селекции, например уже упоминав-шийся пассаж из Макса Мюллера от 1870 года: “В каждом языке постоянно идет борьба за существование между сло-вами и грамматическими формами. Более хорошие, крат-кие и легкие формы постоянно выигрывают, и своей побе-дой они обязаны присущей им собственной силе”312. Гер-ман Пауль писал в 1880 году в “Принципах истории язы-ка”: “Вообще говоря, цель играет в развитии языкового узуса ту же роль, которую ей отвел Дарвин в развитии ор-

312 Max Müller in “Nature” от 6 янв. 1870. Цит. по: Darwin

1981/1893, c. 116.

257

ганической природы: большая или меньшая целесообраз-ность возникших образований определяет, сохранятся они или погибнут”313.

Известный современный биолог и теоретик эволюции Ричард Докинс считает: “Языки однозначно подлежат эво-люции”314. В книге “Эгоистический ген” он далеко зашел в аналогиях между биологической и культурной эволюци-ей и с этой целью изобрел даже новое (может быть, пони-маемое не вполне серьезно) соответствие для гена в облас-ти культуры — мему. Мемы, как и гены, воспроизводятся с высокой точностью копирования. “Точность копирова-ния заменяет выражение ‘долгожительство в образе копий’”315. Мемы — это, так сказать, единицы памяти, ве-личина которых как раз такова, что они “блоками” могут переноситься из одной памяти в другую. “Примеры мем — это мелодии, мысли, лозунги, мода на одежду, способ де-лать горшки или строить арки”316. Языковые единицы, та-кие, как слова, идиомы, способ артикуляции чего-либо или образования множественного числа — это, конечно, тоже мемы.

“Так же, как гены размножаются в генофонде, переме-щаясь с помощью сперматозоидов или яиц от тела к телу, так и мемы распространяются в мемофонде, перепрыгивая от мозга к мозгу с помощью процесса, который в общем смысле можно назвать имитацией”317.

Как и гены, некоторые мемы тоже собираются в со-вместимые мемокомплексы, чтобы повысить выживае-мость или заразительность. Как мема “Бог”, так и мема

313 Paul 1880/1920, c. 32. 314 Dawkins 1986/1987, c. 260. 315 Dawkins 1976/1978, c. 34. 316 Dawkins 1976/1978, c. 227. 317 Dawkins 1976/1978, c. 227.

258

“адский огонь” были бы, каждая сама по себе, далеко не такими успешными, если бы они не объединились и не об-разовали мемокомплекс вместе с мемой “вера”318.

Мемы конкурируют друг с другом. Например, борют-ся за место, где происходит накопление и которого всегда не хватает. Как и среди генов, “среди мем тоже есть такие, которым в мемофонде успех сопутствует больше, чем дру-гим. Это соответствует естественному отбору”319. “Как только возникли мемы, копирующие сами себя, начался их собственный (...) вид эволюции”320.

Здесь я хочу прервать изложение докинсовской анало-гии и пофантазировать немного сам, а именно ближе к языку. Но одно следует заметить заранее. Слова и формы Макса Мюллера, которые борются за существование, и мемы Ричарда Докинса, конкурирующие за более высокую частотность в мемофонде, имеют одну общую черту: и те, и другие стилизованы под действующие лица.

Однако пофантазируем дальше. По аналогии с гено-фондом — множеством генов совокупной популяции — мы могли бы представить себе языковой мемофонд. Это было бы множество всех языковых мем языкового сооб-щества, то есть всех языковых единиц, значимость кото-рых как раз достаточна для того, чтобы попасть из одной индивидуальной компетенции в другую. При этом речь идет об определенном виде инфекции321. Инфицируются через употребление и восприятие, то есть через учение. В отличие от генов, которые остаются в теле в течение всей его жизни, языковая мема может снова “покинуть” компе-

318 Dawkins 1976/1978, c. 233. 319 Dawkins 1976/1978, c. 229. 320 Dawkins 1976/1978, c. 229. 321 Cavalli-Sforza 1971, c. 537; ср. также de Saussure 1916/1967, c.

248: “заразительное прикосновение”.

259

тенцию, забыться. У генов есть аллеломорфы. Где есть ген для голубых глаз, не может быть гена для карих глаз. Ал-леломорфы соперничают за одно и то же место в хромо-соме. У языковых мем тоже есть аллеломорфы. Они со-перничают за “место” в речи. Их можно было бы назвать альтернативами выражения, альтернативными выраже-ниями с одинаковой функцией. Например, отношение об-ладания, существующее между моей сестрой и ее велоси-педом, в моей языковой компетенции может быть выраже-но по меньшей мере пятью способами: через саксонский генитив (meiner Schwester Fahrrad ), через постпозитивное генитивное определение (das Fahrrad meiner Schwester), через предложную фразу (das Fahrrad von meiner Schwester), через дательный принадлежности (meiner Schwester ihr Fahrrad), а также через относительное прида-точное предложение (das Fahrrad, das meiner Schwester gehört). Эти пять аллеломорфов конкурируют за “место” в речи, за выражение функции обладания. Грамматические формы (Коmmata vs. Kommas) или варианты произношения [ki:na] или [çi:na] тоже конкурируют друг с другом и яв-ляются тем самым аллеломорфами. Синонимы являются аллеломорфами в самом истинном смысле.

Мне представляется, что загвоздка в докинсовской аналогии состоит в том, что его “мемы, копирующие сами себя”, неправдоподобно активны, что они рассматривают-ся как ауторепродукторы. Этим своим взглядом он мог бы сослаться на знаменитого предшественника: “Передава-емая идея конституируется как автономная сущность (...), способная к самосохранению, росту, усложнению; тем самым она является объектом селективного процесса”, — писал Жак Моно322. Это современная форма культурного

322 Monod 1969, c. 16. Цит. по: Toulmin 1972, c. 319.

260

витализма. Гены ведь действительно что-то д е л а ю т . Они действительно ауторепродукторы. Они собираются вместе в тела (растений, животных и людей), чтобы поль-зоваться ими для репликации. Ген не “хочет” ничего ино-го, чем быть как можно чаще представленным в генофон-де. Этого он достигает, способствуя строительству тела, которое по возможности “более приспособляемо”, чем другие тела, не содержащие этого гена. “Хороший ген” де-лает “множимые тела”323.

Мемы, напротив, не пользуются мозгом, чтобы воспро-изводить себя. В этой аналогии отношение производителя и продукта поставлено с ног на голову. Мы продукты на-ших генов, но производители наших мем. Здесь можно было бы возразить: но не всех же! Большую часть из того, что у тебя в голове, ты получил от других. Возражение корректно. Верно и то, что я в большинстве случаев даже не могу защититься от “вторжения” какой-то мемы. В этих пределах верна и метафора инфекции. Я знаю слова или теории, которые я вовсе не хотел учить. Однако не-прошеные гости не вынуждают меня способствовать их размножению. Для различения активного и пассивного об-ладания в природе нет соответствия. Языковая мема не пользуется человеком в целях успешного воспроизводства (как это делают гены), но люди пользуются языковыми мемами с целью успешной коммуникации или, говоря бо-лее обобщенно, с целью социального успеха.

Что такое хорошая языковая мема? На этот вопрос не так легко ответить, как на вопрос о хорошем гене. На это есть две причины. Во-первых, асимметрия актива и пасси-ва. Для меня может оказаться очень полезным знать язы-ковые формы, которые я сам никогда бы не применил, да-

323 Dawkins 1976/1978, c. 102.

261

же такие, применение которых мне противно. Понимать больше лучше, чем понимать меньше. В этом аспекте моя языковая компетенция никогда не может быть достаточ-ной. С точки зрения обладателя, каждая мема хороша. С точки зрения пользователя, дело выглядит по-другому. Здесь возникает вторая причина. Хорошие языковые мемы — это те, употребление которых ведет к желаемому успе-ху моих коммуникативных действий. Кто что считает ус-пехом, как мы видели (в гл. 4.5.), сильно различается. Для гена важна только высокая частотность. Но она-то как раз и нежелательна при употреблении языковой единицы. Со-циальный успех временами может соотноситься со степе-нью оригинальности языковых средств. Если Докинс пола-гает, что и среди мем некоторые “в мемофонде успешнее других” и что “это (...) (соответствует) естественному от-бору”, то, по меньшей мере в отношении языковой эволю-ции, он слишком упрощает дело.

Механизм селекции охватывает два уровня, которые находятся в отношении взаимной связи. Чтобы предста-вить этот механизм, мне нужно немножко отвлечься в сто-рону.

Каждый человек, владеющий языком, обладает опреде-ленной компетенцией. Я имею в виду не идеальную ком-петенцию, о которой говорят лингвисты, когда они хотят обозначить предмет грамматики, а реально существую-щую компетенцию. Назовем ее, как я это уже сделал, ин-дивидуальной компетенцией. Она охватывает И-грамматику Хомского, но сверх того еще много другого: стратегии, правила, а прежде всего еще и предположения об индивидуальной компетенции других. В том виде, как мы с ней познакомились в связи с правилом Гумбольдта, она содержит ожидание поведения и ожидание ожиданий. Не существует двух идентичных друг другу индивидуаль-

262

ных компетенций. Например, нет двух таких людей, у ко-торых в точности один и тот же словарь. Наша компетен-ция не создана так, чтобы быть средством, подходящим для определенной коммуникативной цели всем адресатам и во всех ситуациях. В соответствии с этим утверждением известная фирма по производству автомобильных шин сделала однажды такую рекламу: “Нет шин для любой по-годы, но для любой погоды есть шины”. Mutatis mutandis — это верно и для нашей языковой компетенции: нет язы-кового средства для любой ситуации, но для каждой си-туации есть средство (при условии, что компетенция дос-таточно богата).

Индивидуальная компетенция человека имеет характер гипотезы324. Моя компетенция — это моя гипотеза о том, как в данной ситуации я могу сделать так, чтобы мой партнер по разговору поверил в то, во что бы я хотел, что-бы он поверил, сделал то, что бы я хотел, чтобы он сделал, или ощутил то, что бы я хотел, чтобы он ощутил.

Факт, что у говорящих нет теоретических знаний о своем языке, хорошо известен. Например, мы едва ли спо-собны сформулировать правила употребления выражений, которые мы применяем изо дня в день. (Если бы Вас по-просили сформулировать правила употребления слова “го-лова”, Вы бы, вероятно, подумали не о том, что нельзя ска-зать “У меня в голове зубы” или “У меня на голове нос”, а что можно “У меня на голове уши”). Асимметрия нашего языкового знания непосредственно связана с его гипотети-ческим характером. Мы, так сказать, не в состоянии читать “в обратном порядке” свои гипотезы. Для каждой данной ситуации применения языка у нас готова гипотеза о том, какое языковое средство является подходящим и предпо-

324 Ср. Mauthner 1901/1982, c. 6.

263

ложительно успешным; а вот для данного языкового сред-ства у нас нет готовой гипотезы, в каких ситуациях можно применить его подходящим образом.

Индивидуальная компетенция — это проблемно ори-ентированная гипотеза; она не ориентирована на правила. (Одна из задач лингвиста в том и состоит, чтобы вывести правило из гипотезы).

Из гипотетического характера моей индивидуальной компетенции следует экспериментальный характер моих коммуникативных начинаний. Всегда, когда я вступаю с кем-то в коммуникативный контакт, я провожу маленький социальный эксперимент. Как мы видели в главе 4.5., при коммуникации мы в большинстве случаев одновременно преследуем несколько целей, из которых быть понятым — только одна среди многих. Все цели достигаются, если кое-что совпадает. Говорящий должен правильно оценить ситуацию, языкового партнера, его индивидуальную ком-петенцию, его фоновые знания, а также ожидания относи-тельно самого говорящего; наконец, он должен выбрать адекватные языковые средства. Во все эти “калькуляции” могут вкрадываться неправильные оценки.

В повседневной коммуникации мы, как правило, не осознаем, что мы постоянно проводим маленькие экспери-менты. Это происходит потому, что большинство из них заканчивается для нас успешно, а наша индивидуальная компетенция является гипотезой, хорошо выверенной для повседневных ситуаций. Но есть ситуации, где мы остро осознаем риск частичного или полного провала: вести раз-говор о приеме на работу, заговорить в кафе с женщиной, вести разговор о продаже или же пользоваться иностран-ным языком.

Тезис, что индивидуальная компетенция имеет гипоте-тический, а ее употребление экспериментальный харак-

264

тер, — замечу между прочим — вовсе не обязывает ис-пользовать для усвоения языка метод заучивания теории. Тезис, к примеру, ничего не говорит о том, насколько ве-лика часть гипотезы, приобретенная филогенетически, и тем самым, насколько велика часть, данная онтогенетиче-ски, и какова онтогенетически приобретенная часть.

Эксперименты, которые удаются, подтверждают гипо-тезу; те же, которые удаются только частично или совсем не удаются, заставляют умных экспериментаторов моди-фицировать свои гипотезы.

Вот мы опять и добрались до механизма вариации и селекции в языке.

Возникают два принципиальных вопроса: об уровне, где происходит селекция, и об ответственной за нее ин-станции.

Биологи не совсем сходятся во мнениях о том, на ка-ком уровне происходит селекция, на уровне гена, индиви-дуума, группы или вида. Для языковой эволюции, по-моему, возможно рассматривать два уровня: уровень ин-дивидуума или уровень языковой единицы. (Представлен-ный Шлейхером взгляд, что языки и даже языковые семьи ведут друг против друга “борьбу за существование” и — как же может быть по-другому — индоевропейские языки одерживают победу, не важно, на основе каких селекцион-ных критериев, — этот взгляд не принимается сегодня больше всерьез).

Что касается ответственных за селекцию инстанций, то здесь, кажется, среди биологов больше единства. В биоло-гии по инстанции, ответственной за селекцию, различают (в различной терминологии) два селективных типа: фено-типическая (или “естественная”) селекция и генотипиче-

265

ская (или “репродуктивная”) селекция325. Инстанция, от-ветственная за выбор фенотипической селекции, — это окружающая среда; она вызывает приспособление к эко-логическим условиям. Инстанция, ответственная за гено-типическую селекцию, — это половые партнеры и парт-нерши. У обеих селекций могут быть тенденции, противо-речащие друг другу. Олень, вероятно, был бы лучше приспособлен к жизни среди кустов, не имей он сбрасываемых рогов. Но это нисколько не поможет: у безрогого оленя не будет шансов передать по наследству свой хорошо адаптированный образ.

В области человеческой культуры существуют анало-гичные селективные типы. (Каблуками-гвоздиками, мы, кажется, целиком обязаны предвосхитившей их репродук-тивной селекции). Для языковой эволюции я не могу найти причины различения обоих э т и х типов.

Напротив того, на мой взгляд, нужно различать два других селективных типа. Одну селекцию, приходящую извне, и другую, предпринимаемую самим говорящим. Они затрагивают различные уровни селекции, но связаны друг с другом326.

Назовем селекцию извне “социальной селекцией”, а селекцию изнутри “лингвистической селекцией”. Соци-альная селекция касается личности, лингвистическая се-лекция — языковых единиц. Обе тесно связаны между со-бой.

Рассмотрим один пример. Эмиль подает мастеру Мюл-леру заявление с просьбой принять его учеником. Эмиль сформулирует свое заявление так хорошо, как он может. Он, вероятно, знает, что от языковой формы заявления кое-

325 См. Huxley 1963, c. XIX и далее. 326 Ср. Toulmin 1972/1978, c. 394 и далее.

266

что зависит. Таким образом, он постарается так выбрать языковые средства, чтобы, как он думает, произвести на мастера Мюллера впечатление, что он и есть наилучший кандидат. Это означает, что Эмиль антиципирует социаль-ную селекцию, которую следует ожидать, и на базе этой антиципации произведет лингвистическую селекцию сво-их языковых средств. Из альтернативных выражений, на-ходящихся в его распоряжении благодаря его индивиду-альной компетенции, он выберет такие, от которых он ожидает желаемого успеха. Это его коммуникативный эксперимент.

Предположим, эксперимент не удается; Эмиль не по-лучает места. Если он умный экспериментатор, он вслед за этим еще раз посмотрит на свое заявление. От мастера Мюллера он не сможет ожидать помощи. Его отказ касает-ся личности, а не языковых средств. Язык рассматривается в общем как часть личности. Диагноз о провале экспери-мента Эмилю не выставляется. Он должен поставить его сам и начать новый эксперимент, модифицированный на основе своего диагноза.

Мы находимся в постоянной селективной спирали; лингвистическая селекция — социальная селекция — ди-агноз — лингвистическая селекция и т.д. Что делает этот способ таким рискованным? То, что мы, во-первых, нико-гда не знаем, будут ли в следующий раз достаточно похо-жими экологические условия, а во-вторых, никогда не мо-жем быть уверенными, правилен ли наш диагноз. Я бы не был уверен, даже если бы диагноз поставил мой адресат. Ведь и он мог бы ошибиться.

Существует еще один более обширный и более опосре-дованный круг взаимных зависимостей — вклад Эмиля в процесс “невидимой руки”! Ведь и Эмиль своим заявлени-ем вносит свою крупицу в сохранение и модификацию

267

существующих конвенций. Возможно, Эмиль нарушил ка-кие-то конвенции, которые мастер рассматривал как со-вершенно необходимые, и потому не получил работу. Но если его нарушение правил было не таким уж вопиющим, а, например, допустимым в разговорной речи, но не в письменной, тогда может оказаться, что он своим наруше-нием нормы сделал вклад в процесс невидимой руки, ко-торый приведет к новой конвенции. Таким образом, мы постоянно заняты тем, что участвуем в утверждении норм, от которых когда-нибудь позднее можем потерпеть фиа-ско.

6.2. Резюме и обоснование адекватности объяснения

Работа представляет собой попытку “призвать на по-мощь истории языка науку, которая занимается общими условиями жизни исторически развивающегося объек-та”327. Космология языка — это условие, обеспечивающее возможность написать и объяснить его историю.

Эта работа написана с целью представить картину язы-ка, для которой его “постоянное изменение”328 не является чем-то внешним. С этим ни в коем случае не связан намно-го более сильный тезис о том, что постоянные изменения являются существенным и необходимым свойством ес-тественных языков (ср. гл. 1.2.). Этот тезис означал бы: существует по меньшей мере одно свойство (или пучок свойств) естественных языков, из которого (которых) с ло-гической необходимостью следует их постоянное измене-ние. Такое свойство мне неизвестно. Выяснилось, что су-ществуют особенности применения языка, из которых не-

327 Paul 1880/1920, c. 1. 328 Paul 1910, c. 369.

268

избежно следует его постоянное изменение (ср. гл. 5.1.). Для тезиса, что эти особенности могут быть сведены к су-щественным свойствам человеческой природы, тоже еще нужно бы найти аргументы.

“Непрерывно течет поток языка”, — пишет де Сос-сюр329. Но с доказательством необходимости этого и ему сложно: “На чем, однако, основана необходимость из-менения?” — спрашивает он и дает беспомощный ответ: “Время изменяет все; нет причины, почему бы язык укло-нился от этого общего закона”330.

Даже если мы должны будем, не имея достаточных ар-гументов, оставить открытым вопрос о необходимости языковых изменений, то все-таки останется непреложным, что языковые изменения ф а к т и ч е с к и отмечаются везде и во все времена во всех естественных языках. Счи-тать эту гипотезу фактом подталкивает отсутствие опро-вергающего примера. Кто хочет ее принять, тому придет-ся развить такое понимание языка, которому этот факт не будет чуждым или внешним, например, хомскианскому пониманию языка и лингвистики (ср. гл. 5.4.), в рамках ко-торого вопрос о языковых изменениях не может быть даже разумно сформулирован. И для классически структурали-стского понимания языка изменения являются чем-то су-губо внешним, чем-то, что имеет дело с нарушениями. По-казательна формулировка де Соссюра: “Язык (...) п р е -т е р п е в а е т (...) изменения”331. Кто рассматривает язык исключительно как систему символов, которая отражает мир и служит для того, чтобы обмениваться идеями и мыслями, тот будет склонен видеть в языковых изменени-

329 De Saussure 1916/1967, c. 167. 330 De Saussure 1916/1967, c. 90 и далее (ср. также с. 87). 331 De Saussure 1916/1967, c. 121 (выделено мной — Р.К.).

269

ях, главным образом, механизм, предназначенный для то-го, чтобы разглаживать внутренние слабости системы (та-кие, как часто цитируемые конфликты омонимов) или сно-ва приспосабливать отражение — “язык” к первоначаль-ной картине — “мир”, когда эта картина обогнала отраже-ние.

Мы видели (гл. 1.1., 5.1.), что изменения мира не явля-ются ни необходимыми, ни достаточными для языковых изменений. Языковые изменения — это, скорее, необхо-димые следствия нашего способа употреблять язык (при-чем мы, как было сказано, не хотели бы дискутировать во-прос о том, неизбежно ли следует из человеческой приро-ды сам способ нашего употребления языка).

Один из основополагающих тезисов настоящей книги состоит в том, что естественный язык — это прежде всего средство воздействия, а коммуникация — это специфиче-ский видовой метод заставить другого сделать что-то оп-ределенное. Кто будет рассматривать язык в этом аспекте, тот сразу должен будет признать, что при применении это-го “метода” в игру вступают стратегии, определенную роль играют успех и неуспех, важными становятся гипоте-зы об адекватности партнеру, цели и ситуации; все это по-нятия, которые непосредственно касаются динамичности средств этого “метода воздействия”.

Эта мысль развивалась, исходя из фиктивного сцена-рия происхождения языка (гл.2.1.) — сказки об обезьяно-человеке Карлхайнце и его товарищах (которые сильно напоминают лилипутов Бруно Штекера). Эта история слу-жит одновременно раскрытию важного аспекта сущности языка и адекватного этому аспекту объяснительного мо-дуса. Язык понимается как “невидимо рукотворно” возни-кающий “обычай воздействия”, как феномен третьего ви-да, возникший без плана и намерений из естественного

270

способа поведения человека, из “естественных принципов человеческой природы”, как сказал бы Дьюголд Стюарт332.

Тезис о том, что так называемый естественный язык является феноменом третьего вида и что объяснение по-средством “невидимой руки” является единственным аде-кватным этому типу феноменов объяснением, — это цен-тральный тезис данной книги. Этот тезис выходит за пре-делы рассмотрения языка: решительно нельзя понять того, что является культурой и что является социокультурным феноменом, если не рассматривать их как феномены третьего вида. Вот следствие этого тезиса. Языковые из-менения — это специальный случай социокультурных изменений.

Я не пытаюсь связать с этим утверждением притязания на понятийную гегемонию. Я ни в коем случае не отри-цаю, что язык является (и) системой знаков или символов, что это код, что это предмет попперовского третьего мира, что это гумбольдтовская энергия, что он может быть ра-зумно рассмотрен в аспекте И-грамматики Хомского. Те-зис не означает: язык не это, а то. Вопрос о том, чем “соб-ственно” является язык, в основе своей наивен. Дело не в том, чем “является” язык, а в том, как его следует рассмат-ривать, если иметь в виду определенную постановку во-проса. Тем самым тезис означает: если интерес исследова-теля привлекает факт языковых изменений и его объясне-ние, то следует рассматривать язык в аспекте феномена третьего вида.

Знание истории проблемы углубляет взгляд на ее сущ-ность. В главах с 1 по 3 проблема развивалась с многочис-ленными ссылками на историю науки. При этом созна-тельно избегалась попытка “чисто” отделить системную

332 Stewart 1858/1971, c. 34.

271

часть от научно-исторической. Моей целью было напи-сать не историографический (хотя бы и частично) трактат, а соединить проблему генезиса и изменений с изменения-ми и генезисом проблемы. Ведь не были решены вопросы о “жизни” и “росте” языка, которые ставились языковеда-ми XIX века. Они просто исчезли; и произошло это благо-даря тому, что в русле вызванной де Соссюром смены па-радигмы стали считать более срочными другие вопросы. С концом метафорики организма в отношении языка исчез и интерес к “жизни” языка.

Таким образом, я хотел в этой книге присоединиться к вопросам, традиции которых она сохраняет: работа пыта-ется подхватить проблемы, поставленные преимуществен-но немецким языкознанием (позднего) XIX века и послу-жившие ему отчасти ловушкой, и решить их, подкрепив идеями, сформулированными преимущественно шот-ландской философией языка и социальной философией XVIII века.

Главы с 1 по 3 послужили историко-системному разви-тию проблемы и пути ее решения; в главах с 4 по 6 после-довала экспликация теории, претендующей на решение проблем: теории феноменов третьего вида и их объяснения с помощью невидимой руки.

Эта теория или ее части критиковались с различных сторон. В других работах я ответил на это333 и не хочу по-вторять этого здесь. И все-таки на одном возражении я хо-тел бы остановиться.

Изложенная в этой работе теория претендует на то, чтобы считать объяснение невидимой руки единственной формой, способной раскрыть причины языковых измене-ний. Действительно, эти притязания кажутся необосно-

333 Ср. : Keller 1984, Keller 1987.

272

ванно нетерпимыми и догматическими. Но они вытекают из изложенного понимания языка, а кроме того неизвестна никакая другая форма объяснения. Роджер Лэсс в книге “Об объяснении языковых изменений”, с моей точки зре-ния, хорошо аргументировал, что представленные в языко-знании объяснения при ближайшем рассмотрении только кажутся таковыми, не имеют объяснительной силы. “Пред-полагаемые объяснения редуцируют либо до таксоно-мических, либо до дескриптивных схем (что, как бы ни были велики их заслуги, — а они несомненно есть (...) — конечно, не является объяснением), либо до достаточно безнадежных и логически ошибочных псевдоаргумен-тов”334.

Кто придерживается мнения, что для феноменов язы-ковых изменений, за исключением небольшого количества примеров авторитарных языковых установок, таких как терминология Немецкого института стандартизации, орфо-графические реформы или переименования (Reichsbahn > Bundesbahn и т.п.), существует другой объяснительный мо-дус, — тот должен показать, что аргументы Лэсса недей-ствительны, или привести другие объяснения, показав при этом, что речь идет действительно об объяснениях.

Можно было бы представить себе и другую стратегию. Можно доказать, что выдвигаемые здесь требования к объ-яснению (гл. 4.2.) непомерно застыли в своей строгости; можно защищать более слабое объяснительное понятие, показав, что и оно обладает объяснительной силой, и ут-верждать, что и оно приемлемо для языкознания.

Кажется, такой стратегии придерживается Рудольф Виндиш. В полемике с Роджером Лэссом он защищает тип объяснения, который он называет “корректным языковед-

334 Lass 1980, c. XI.

273

ческим объяснением”335. (Почему он постоянно берет “корректный” в кавычки, этого он не объясняет). “Кор-ректное языковедческое объяснение” состоит, например, в том, чтобы назвать

“а) внутриязыковые причины (например, функциона-листские экспликативные схемы, такие, как выравнивание системы, экономия, избежание омонимии и т.д.);

б) внешние причины (взаимные воздействия субстрат и суперстрат; престиж социально уважаемой группы и т.д.)”336.

В качестве примера Виндиш выбирает (среди других) известный случай так называемого бегства от омонимов в гасконском: в гасконском петух называется bigey (что происходит от лат. vicarius), а не gat, как следовало бы ожидать соответственно звуковым преобразованиям от ла-тинского к гасконскому; потому что — так звучит “объяс-нение” — звуковые преобразования от латинского к гас-конскому таковы, что в гасконском звучание gat должны были получить как лат. cattus ‘кошка’, так и gallus ‘петух’.

Это “классический” образец объяснения “бегства от омонимов из-за конфликта омонимов”, к которому приме-нимы все возражения, приведенные в главе 4.3. относи-тельно омонимов слова englisch, и все приведенные Родже-ром Лэссом в его главе 3.5.

Виндиш комментирует образец “‘корректного’ объяс-нения” следующим образом:

“Конечно, “корректные” объяснения (которые можно узнать только — задним числом — по их убедительности) страдают одним основательным недостатком: в действи-тельности они применимы только частично или, если

335 Windisch 1988, c. 114, 116. 336 Windisch 1988, c. 116.

274

сформулировать парадоксально, применимы только там, где они подходят, так например, в качестве объяснения (или объяснительного “принципа” или “тезиса”) омонимии (которой следует избежать), в случае обусловленного зву-ковыми законами совпадения лат. gallus и cattus в гаскон-ском gat “кошка” (действительно так!) (...) Безусловно, не везде, где еще наступило бы такое — теоретически воз-можное — звуковое изменение, следовало бы ожидать и соответствующую “обременительную омофонию”: но в специальном случае южно-западно-французского ее сле-дует рассматривать как “корректное” объяснение”337.

Не останавливаясь на проблемах отдельных деталей этого отрывка текста, следует сказать следующее о струк-туре аргумента.

Так называемые объяснения, которые, как в святой простоте формулирует Виндиш, “применимы только там, где они подходят”, просто не называют “объяснениями”. Виндишу следовало бы взять в кавычки не слово коррект-ный, а слово объяснение. Ведь сомнительна не столько корректность описания, сколько его объяснительная сила, его статус объяснения. Поскольку так называемый “объ-яснительный ‘принцип’” (и здесь мне не ясна функция ка-вычек): “обременительная омофония удаляется терапев-тическим мероприятием замены одного из омофонов” — является аналитическим и тем самым аргументативно пус-тым. Поскольку омофония (омонимия) ни необходима, ни достаточна для замены одного слова другим, что признает и Виндиш, обременительная омофония по определению представлена как раз там, где состоялось бегство от омо-нимии. Аргумент представляет классическое ложное умо-

337 Windisch 1988, c. 116 и далее.

275

заключение “после этого, значит, по причине этого (post hoc, ergo propter hoc)”. Или словами Лэсса:

“Логически это имеет форму: (а) p ⊃ q (b) q (с) ∴ р Это то, что являет собой пример ложного заключения в

утверждении последовательности”338. Поскольку Виндиш преподносит свои тезисы в поле-

мике с тезисами Лэсса, следовало бы ожидать к ним заме-чания, почему он не воспринимает неправильное умозак-лючение как помеху. Или же ему следовало бы привести аргументы, опровергающие наличие этого неправильного умозаключения. Стратегия могла быть такой: определить “обременительную омофонию” безотносительно к замене одного из омофонов словом-неомофоном с таким же зна-чением и показать на примерах, что обременительная омофония имела или имеет место и без такого терапевти-ческого вмешательства.

Без науки о принципах, как называл ее Герман Пауль, или космологии, как говорят (несколько напыщенно) сего-дня, не могут быть поняты изменения и статика языка. “Существование структур, которыми занимается теория комплексных феноменов, можно понять только через кос-мологию”, — совсем в духе Пауля пишет фон Хайек339. “Прояснение условий исторического становления постав-ляет наряду с общей логикой исторического становления еще и основы теории методов (...)”340.

338 Lass 1980, c. 78 и далее. 339 Von Hayek 1969, c. 154. 340 Paul 1880/1920, c. 3.

276

Из этого, естественно, не следует, что такая “космо-логия” объясняет все и вся. Принять это означает пере-путать необходимые условия с достаточными. Каким об-разом, например, p, t, k затронуты передвижением соглас-ных, “в то время как l, r, m и n остаются нетронутыми”? — спрашивал Петер Айер341, вероятно, полагая, что если я не смогу дать этому объяснения, то это будет аргументом против моей теории. Да, я этого не знаю, и очень сомнева-юсь, будут ли знать об этом когда-либо. Чтобы быть объ-яснимым, языковой исторический факт должен находиться на приемлемом расстоянии от объяснительной базы. Что это означает, я хочу показать на одном примере исчисле-ния Ганса-Юргена Херингера.

Рассмотрим высказывание, которое можно найти в ис-тории любого языка: “p > f”. Оно должно означать: “Звуку p в индоевропейском соответствует звук f в германских языках” или “индоевропейское p превратилось в герман-ских языках в f “, — факт, составляющий часть так назы-ваемого германского передвижения согласных. Объясне-ние этого факта состояло бы в том, чтобы показать, какие правила при каких условиях привели к таким способам действия, следствием которых явилось то, что “отныне” звук f артикулировался там, где “до того” артикулировался звук p. Херингер в “мыслительном эксперименте” просчи-тывает, что является реальной “эмпирической” базой тако-го высказывания: “Такие утверждения, выглядящие наив-ными, делаются относительно чрезвычайно сложного про-цесса, поэтому вся историография языка страдает серьез-ной макроскопией”342. Рассмотрим (вместе с Херингером)

341 Eyer 1982, c. 74. 342 Heringer 1988, c. 3.

277

эту макроскопию поближе343. Предположим, это развитие занимает промежуток времени приблизительно в 200 лет; предположим далее, что в процессе этого развития участ-вовали около 100 миллионов германцев, которые в сред-нем общались с помощью говорения один час, произнося (в среднем) 2000 слов длиной в 5 звуков. Это означает, что 108 говорящих произвели в течение 7×104 дней 104 звуко-вых событий; это составляет 7 × 1016 воспроизведений зву-ка. Если мы оставим без внимания, что восприятие звуко-вых изменений адресатом играет по меньшей мере такую же важную роль, как и вклад говорящего, то мы с помо-щью этой ошеломляющей калькуляции придем к заключе-нию, что “p > f” означает приблизительно следующее: Там, где в момент времени t1 артикулировался звук р, позднее в 70.000.000.000.000.000 звуковых событий артикулировался звук f. “Я надеюсь, что этот мыслительный эксперимент может убедить нас, что утверждения типа (p > f) относятся к очень специфическому виду эмпиризма”344.

Чему мы можем научиться из этой игры в подсчет? Су-ществуют законные описательные историографические ут-верждения, которые совсем не могут претендовать на то, чтобы их пытались объяснить. Объяснимость историко-языковых феноменов предполагает приемлемость масшта-бов. С уровнем языковых действий разумно коррелирует только уровень структуры.

Кто хочет знать, как амеба развилась в слона, должен довольствоваться очень общим ответом, так называемым объяснением в принципе. Но и то, что охватывается сфе-рой действия объяснения, во многом необъяснимо, потому что у нас нет необходимых для этого знаний, а их, воз-

343 Heringer 1988, c. 3 и далее. 344 Heringer 1988, c. 5.

278

можно, больше уже нельзя получить. Поскольку история языка как наука до сих пор понималась и претендовала на то, чтобы быть по существу описательной, а не объясни-тельной наукой, то для объяснительного описания истории языка нет и необходимых готовых данных.

Но для исторической теории подходит то, что Ноэм Хомский требовал еще 2 года назад для теории граммати-ки: “Хотя во многих случаях вовсе непросто достичь даже описательной адекватности, для продуктивного развития теории языка нельзя обойтись без постановки намного бо-лее высоких целей”345. Целью является адекватность объ-яснения.

Теория истории любого языка адекватно объяснитель-на в той мере, в какой ей удается привести в соответствие адекватно описанные реконструированные языковые дан-ности с типами языковых действий, следствиями которых они являются, то есть представить их как необходимые ненамеренные следствия индивидуальных действий, кото-рые произведены при определенных экологических усло-виях по определенным правилам действий.

Я надеюсь, мне удалось показать, что в принципе это требование осуществимо, несмотря на то, что во многих случаях ему противостоит капитал наших утраченных зна-ний.

345 Chomsky 1965/1969, c. 40.

279

Библиографический список

Aitchison, Jean (1987): The Language Lifegame. In: Willem Koopman et

al. (Hrsg.): Explanation and Liguistic Change. Amsterdam. 11-32.

Aitchison, Jean (1991): Language Change: Process or Decay? Cambridge.

Akademie der Wissenschaften der DDR / Akademie der Wissenschaften in Göttingen /Heidelberger Akademie der Wissenschaften (Hrsg.) (1985): Goethe-Wörterbuch. 2. Band, 8. Lieferung. Stuttgart, Berlin, Köln, Mainz.

Alarcos Llorach, Emilio (1968): Fonología española. Cuarta edición au-mentada y revisada. Madrid.

Albert, Hans (1991): Methodologischer Individualismus und historische Analyse. In: Acham, K./Schultze, W. (Hrsg.): Theorie der Geschichte. Band 6: Teil und Ganzes. München. 219-232.

Arens, Hans (1969): Sprachwissenschaft. Der Gang ihrer Entwicklung von der Antike bis zur Gegenwart. 2. durchgesehene und stark erweiterte Auflage. Freiburg, München.

Ayren, Armin (1986): Wenn wir hätten, was wir haben. Der gestörte Kon-junktiv. In: Hans-Martin Gauger (Hrsg.): Sprach-Störungen. Beiträge zur Sprachkritik. München, Wien. 110-124.

Bailey, Charles-James N. (1980): Old and New Views on Language History and Language Relationships. In: Lüdtke, Helmut (Hrsg.): Kommuni-kationstheoretische Grundlagen des Sprachwandels. Berlin, New York. 139-181.

Bates, Elizabeth (1984): Bioprograms and the Innateness Hypothesis. In: The Behaviorial and Brain Sciences. 7.2. 188-190.

Beeh, Volker (1981): Sprache und Spracherlernung. Unter mathematisch-biologischer Perspektive. Berlin, New-York.

280

Boretzky, Norbert (1981): Das Indogermanische Sprachwandelmodell und Wandel in exotischen Sprachen. In: Zeitschrift für vergleichende Sprachforschung. Bd. 95, Heft 1. 49-80.

Cavalli-Sforza, Luigi (1971): Similarities and Dissimilarities of sociocul-tural and biological Evolution. In: F.R. Hodson et al. (Hrsg.): Mathe-matics in Archeologiclal and Historical Sciences. Edinburgh. 535-541.

Cherubim, Dieter (1983): Trampelpfad zum Sprachwandel. In: Zeitschrift für Germanistische Linguistik 11. 65-71.

Chomsky, Noam (1965/69): Aspects of the Theory of Syntax. Cam-bridge/Mass. (Dt.: Aspekte einer Syntaxtheorie. Frankfurt a.M.)

Chomsky, Noam (1980/81): Rules and Representations. New York. (Dt.: Regeln und Repräsentation. Frankfurt a.M.)

Chomsky, Noam (1981): Lectures on Government and Binding. Dordrecht.

Chomsky, Noam (1982): The Generative Enterprise: a Discussion with Riny Huybregts and Henk van Riemdsdijk. Dordrecht.

Chomsky, Noam (1986): Knowledge of Language: Its Nature, Origin and Use. New York.

Cloak, F. T. Jr. (1975): Is Cultural Ethologie Possible? In: Human Ecology Vol. 3, No. 3. 161-182.

Corning, Peter E. (1983): The Synergism Hypothesis: A Theory of Progres-sive Evolution. New York.

Coseriu, Eugenio (1958/74): Sincronía, diacronía e historia. El problema del cambio lingüístico. Montevideo. (Dt.: Synchronie, Diachronie und Geschichte. Das Problem des Sprachwandels. München.)

Coseriu, Eugenio (1980): Vom Primat der Geschichte. In: Sprachwissen-schaft 5, Heft 2. 125-145.

Coseriu, Eugenio (1983): Linguistic Change Does not Exist. In: Linguistica Nuova ed Antica. Rivista di Linguistica Classica Medioevale e Mod-erna. Anno I. 51-63.

Cropsey, Joseph (1979): The Invisible Hand: Moral and Political Consid-erations. In: Gerald P. O’Driscoll Jr. (Hrsg.): Adam Smith and Modern Political Economy. Ames/Iowa. 165-176.

281

Darwin, Charles (1871/93): Die Abstammung des Menschen und die geschlechtliche Zuchtwahl. Halle a.d.S. (Orig.: The Descent of Man and Selection in Relation to Sex. London.)

Dascal, Marcello (1985): The Relevance of Misunderstanding. In: Thomas T. Ballmer und Roland Posner (Hrsg.): Nach-Chomskysche Lin-guistik. Berlin, New York. 194-210.

Dauses, August (1990): Theorie des Spachwandels. Eine kritische Über-sicht. Stuttgart.

Davies, Paul C. (1987/88): Prinzip Chaos. München. (Orig.: The Cosmic Blueprint. London, Melbourne, Toronto, Auckland.)

Dawkins, Richard (1976/78): Das egoistische Gen. Berlin. (Orig.: The Self-ish Gene. Oxford.)

Dawkins, Richard (1986/87): Der blinde Uhrmacher. Ein neues Plädoyer für den Darwinismus. München. (Orig.: The Blind Watchmaker. New York, London.)

Dobrick, Martin (1985): Gegenseitiges (Miß-)Verstehen in der dyadischen Kommunikation. Münster.

Dobzhansky, Theodosius (1962/65): Dynamik der menschlichen Evolution. Gene und Umwelt. Hamburg. (Orig.: Mankind Evolving. New Haven / Connecticut.)

Dressler, Wolfgang U. / Mayerthaler, Willi / Panagl, Oswald / Wurzel, Wolfgang U. (1987): Leitmotifs in Natural Morphology. Amsterdam, Philadelphia.

Eyer, Peter (1983): “... und trampelt durch die Saaten.” In: Zeitschrift für Germanistische Linguistik 11. 72-77.

Fanselow, Gisbert / Felix, Sascha (1987): Spachtheorie. Eine Einführung in die generative Grammatik. Bd. 1. Tübingen.

Ferguson, Adam (1767/1904): An Essay on the History of Civil Society. Edinburgh. (Dt.: Abhandlung über die Geschichte der bürgerlichen Gesellschaft. Aus dem engl. Original, u. zwar der Ausgabe letzter Hand (7. Aufl. 1814) ins Deutsche übertragen von Valentine Dorn. Sammlung sozialwissenschaftlicher Meister. 2. Bändhen. Jena.)

282

Fleischer, Wolfgang (1971): Wortbildung der deutschen Gegen-wartssprache. 2. Aufl. Tübingen.

Frege, Gottlob (1966): Über die Zahlen des Herrn H. Schubert. In: Ders.: Logische Untersuchungen. Hrsg. von Günther Patzig. Göttingen. 113-138.

Frei, Henri (1929): La Grammaire des Fautes. Paris, Genève, Leipzig.

Garaudy, Roger (1973): Die Alternative. Wien, München, Zürich.

Gerard, R.W. / Kluckhohn, Clyde / Rapoport, Anatol (1956): Biological and Cultural Evolution. Some Analogies and Explorations. In: Be-haviorial Science. Vol. 1. 6-34.

Goethe, Johann Wolfgang von (1908): Werke, 45. Bd. Weimar.

Gombrich, Ernst H. (1979/83): Die Krise der Kulturgeschichte. Gedanken zum Wertproblem in den Geisteswissenschaften. 2. Aufl. Stuttgart. (Orig.: Ideals and Idols. Oxford.)

Graham, Alma (1975): The Making of a Nonsexist Dictionary. In: Barrie Thorne / Nancy Hemley (Hrsg.): Language and Sex. Differance and Dominance. Rowley / Mass. 57-63.

Grewendorf, Günther / Hamm, Fritz / Sternefeld, Wolfgang (1987): Sprachliches Wissen. Eine Einführung in moderne Theorien der grammatischen Beschreibung. Frankfurt a.M.

Grice, Herbert Paul (1968/79): Utterer’s Meaning, Sentence-Meaning, and Word-Meaning. In: Foundations of Language 4. 1-18. (Dt.: Sprecher-Bedeutung, Satz-Bedeutung, Wort-Bedeutung. In: G. Meggle (Hrsg.): Handlung, Kommunikation, Bedeutung. Frankfurt a.M. 85-111.)

Grice, Herbert Paul (1969/79): Utterer’s Meaning and Intentions. In: The Philosophical Review 78. 147-177. (Dt.: Sprecher-Bedeutung und In-tentionen. In: G. Meggle (Hrsg.): Handlung, Kommunikation, Bedeu-tung. Frankfurt a.M. 16-51.)

Grice, Herbert Paul (1975/79): Logic and Conversation. In: P. Cole / J. Morgan (Hrsg.): Syntax and Semantics. Vol. 3. New York, San Fracisco, London. 41-58. (Dt.: Logik und Konversation. In: G. Meggle (Hrsg.): Handlung, Kommunikation, Bedeutung. Frankfurt a.M. 243-265.)

283

Grimm, Jacob (1968): Vorreden zur deutschen Grammatik von 1819 und 1822. Neudruck. Darmstadt.

Grimm, Jakob und Grimm, Wilhelm (1862): Deutsches Wörterbuch, Band 3. Leipzig.

Haakonssen, Knud (1981): The Science of a Legislator. The Jurisprudence of Davide Hume and Adam Smith. Cambridge.

Hayek, Friedrich August von (1956): Über den “Sinn” sozialer Institu-tionen. In: Schweizer Monatshefte. Bd. 36. Zürich. 512-524.

Hayek, Friedrich August von (1967a): The Results of Human Action but not of Human Design. In: Friedrich August von Hayek: Studies in Phi-losophy, Politics and Economics. Chicago and Toronto. 96-105.

Hayek, Friedrich August von (1967b): Notes of the Evolutions of Systems of Conduct. In: Friedrich August von Hayek: Studies in Philosophy, Politics and Economics. Chicago and Toronto. 66-81.

Hayek, Friedrich August von (1969): Freiburger Studien. Gesammelte Auf-sätze. Tübingen. Darin: Die Ergebnisse menschlichen Handelns aber nicht menschlichen Entwurfs. 97-107; und: Dr. Bernard Mandeville. 126-143; und: Bemerkungen über die Entwicklung von Systemen und Verhaltensregeln. 145-160.

Hayek, Friedrich August von (1983): Die überschätzte Vernunft. In: Rupert J. Riedl / Franz Kreuzer (Hrsg.): Evolution und Menschenbild. Ham-burg. 164-192.

Hayek, Friedrich August von (1988): The Fatal Conceit. The Errors of So-cialism. (The collected works of Friedrich August Hayek ) Ed. by W.W. Bartley, III. London, New York.

Hempel, Carl G. (1965): Aspects of Scientific Explanation and other Es-says in the Philosophy of Science. New York.

Heringer Hans J. (1985): Not by Nature nor by Intention: The Normative Power of Language Signs. In: Thomas T. Ballmer (Hrsg): Linguistic Dynamics. Berlin, New York. 251-275.

Heringer Hans J. (1988): An Axiomatics of Language Evolution. Augs-burg. Masch. Mskr.

284

Hildebrand-Nilshon, Martin (1980): Die Entwicklung der Sprache. Phy-logenese und Ontogenese. Frankfurt a.M., New York.

Hockett, Charles F. / Altmann. S. (1968): A Note on Design Features. In: T.A. Sebeok (ed.): Animal Communication. Bloomington, Ind. 61-72.

Humboldt, Wilhelm von (1836/1907): Über die Verschiedenheit des menschlichen Sprachbaues und ihren Einfluß auf die geistige Entwick-lung des Menschengeschlechts. Gesammelte Schriften, Bd. VII. Ber-lin.

Hurford, James (1987): Language and Number. The Emergence of a Cogni-tive System. Oxford.

Huxley, Julian (1963): Evolution. The Modern Synthesis. 2. Aufl. London.

Itkonen, Esa (1991): What is methodology (and History) of linguistics good for, epistemologially speaking? In: Historie Epistémologie Language 13/I. 51-75.

Jäger, Ludwig (1976): F. de Saussures historisch-hermeneutische Idee der Sprache. Ein Plädoyer für die Rekonstruktion des Saussureschen Den-kens in seiner authentischen Gestalt. In: Linguistik und Didaktik 27. 210-224.

Jäger, Ludwig (1984): Das Verhältnis von Synchronie und Diachronie in der Sprachgeschichtsforschung. In: Werner Besch / Oskar Reichmann / Stefan Sonderegger (Hrsg.): Sprachgeschichte. Ein Handbuch zur Geschichte der deutschen Sprache und ihrer Erforschung. Berlin, New York.

Kant, Immanuel (1974): Kritik der Urteilskraft. Hrsg. von Karl Vorländer (Nachdruck der 6. Auflage von 1924). Hamburg.

Keller, Rudi (1974): Wahrheit und Kollektives Wissen. Zum Begriff der Präsupposition. Düsseldorf.

Keller, Rudi (1977a): Verstehen wir, was ein Sprecher meint, oder was ein Ausdruck bedeutet? Zu einer Hermeneutik des Handelns. In: K. Baumgärtner (Hrsg.): Sprachliches Handeln. Heidelberg. 1-27.

285

Keller, Rudi (1977b): Kollukutionäre Akte. In: Germanistische Linguistik 8. 1-50.

Keller, Rudi (1983): Zur Wissenschaftsgeschichte einer evolutionären Theorie des sprachlichen Wandels. In: Thomas T. Cramer (Hrsg.): Lit-eratur und Sprache im historischen Prozeß. Bd. 2: Sprache. Tübingen. 25-44.

Keller, Rudi (1984): Bemerkungen zur Theorie des sprachlichen Wandels (Eine Replik auf Dieter Cherubims und Peter Eyers Diskussionsbei-träge). In: Zeitschrift für Germanistische Linguistik 12, 1. 63-81.

Keller, Rudi (1987): Der evolutionäre Sprachbegriff. In: Wimmer, R. (Hrsg.): Sprachtheorie. Der Sprachbegriff in Wissenschaft und Alltag. Jahrbuch 1986 des Instituts für deutsche Sprache. Düsseldorf. 99-120.

Keller, Rudi (1989): Erklärung und Prognose von Sprachwandel. In: Zeitschrift für Phonetik, Sprachwissenschaft und Kom-munikationsforschung 42, 3. 383-396.

Kittsteiner, Heinz-Dieter (1980): Naturabsicht und Unsichtbare Hand. Zur Kritik des geschichtsphilosophischen Denkens. Frankfurt, Berlin, Wien.

Koch, Hannsjoachim W. (1973): Der Sozialdarwinismus: seine Genese und sein Einfluß auf das imperialistische Denken. München.

Köhler, Reinhard /Altmann, Gabriel (1986): Synergetische Aspekte der Linguistik. In: Zeitschrift für Sprachwissenschaft 5, 2. 253-265.

Koopman, Willem / van der Leek, Frederike / Fischer, Olga /Eaten, Roger (eds.) (1987): Explanation and Linguistic Change. Amsterdam.

Lass, Roger (1980): On Explaining Language Change. Cambridge.

Lass, Roger (1984): Language and Time. A Historian’s View. Inaugural Lecture. University of Cape Town.

Lass, Roger (1987): Language, Speakers, History and Drift. In: Willem Coopman et al. (Hrsg.): Explanation and Linguistic Change. Amster-dam. 151-176.

Levin, Jules F. (1988): Computer Modelling Language Change. Masch. Mskr. (UCR, Riverside, California.)

286

Lewis, David (1969/75): Convention. A Philosophical Study. Cambridge / Mass. (Dt.: Konventionen. Eine sprachphilosophische Abhandlung. Berlin, New York.)

Lorenz, Konrad (1965): Evolution and Modification of Behavior. A Critical Examination of the Concepts of the “learned” and “innate” Elements of Behavior. Chicago, London.

Lorenz, Konrad (1973): Die Rückseite des Spiegels. Versuch einer Natur-geschichte des menschlichen Erkennens. 2. Aufl. München, Zürich.

Lüdtke, Helmut (1980): Sprachwandel als unversales Phänomen. In: Ders. (Hrsg.): Kommunikationstheoretische Grundlagen des Sprachwandels. Berlin, New York. 1-19.

Lüdtke, Helmut (1986): Esquisse d’une Théorie du Chagement Langagier. In: La Linguistique 22, fasc. 1. 3-46.

Lyons, John (1968): Introduction to Theorerical Linguistics. Cambridge.

Lyons, John (1977/80): Semantik. Band I. München. (Orig.: Semantics. Cambridge.)

Mandeville, Bernard de (1980): Die Bienenfabel. Frankfurt a.M.

Mandeville, Bernard de (1732/1924): The Fable of Bees: or, Private Vices, Public Benefits. With a Commentary Critical, Historical and Explana-tory by F.B. Kaye. Oxford, 2 Vols.

Martinet, André (1960/71): Eléments de linguistique générale. Paris. (Dt.: Grundzüge der allgemeinen Sprachwissenschaft. Stuttgart.)

Marx, Karl / Engels, Friedrich (1967): Werke, Bd. 37. Hrsg. v. Institut für Marxismus-Leninismus beim ZK der SED. Berlin.

Mauthner, Fritz (1912/82): Beiträge zu einer Kritik der Sprache. Bd. 2: Zur Sprachwissenschaft. Stuttgart. (Nachdruck der ungek. Ausg. Frank-furt a.M., Berlin, Wien.)

Mayerthaler, Willi (1981): Morphologische Natürlichkeit. Wiesbaden.

Maynard Smith, John (1972): On Evolution. Edinburgh.

Medewar, Peter B. (1959/62): Die Zukunft des Menschen. Frankfurt a.M. (Orig.: The Future of Man. London.)

287

Meggle, Georg (Hrsg.) (1979): Handlung, Kommunikation, Bedeu-tung. Frankfurt a.M.

Menger, Carl (1883/1969): Gesammelte Werke. Hrsg. v. Friedrich August von Hayek. Bd. II: Untersuchungen über die Methode der Socialwis-senschaften und der politischen Ökonomie insbesondere. Tübingen.

Monod, Jacques (1969): From Biologie to Ethics. Occasional Papers of the Salk Institute of Biology, no 1. La Jolla.

Müller, Max (1892): Die Wissenschaft der Sprache. Vom Verfasser auto-risierte deutsche Ausgabe besorgt durch Dr. R. Fick und Dr. W. Wischmann. Bd. 1. 15. Aufl. Leipzig. (1. Aufl. 1862)

Münstermann, Paul (1960): Mandevilles Bienenfabel. Jur. Diss. Köln.

Nickl, Hans (1980): 10 Minuten vor dem Centre Pompidou. In: Bauwelt. Heft 40/41.

Nozick, Robert (1976/o.J.): Anarchie, Staat, Utopia. München. (Orig.: An-archy, State and Utopia. New York.)

Osche, Günther (1987): Die Sonderstellung des Menschen in biologischer Sicht: Biologische und kulturelle Evolution. In: Rolf Siewing (Hrsg.): Evolution. Bedingungen — Resultate — Konsequenzen. Stuttgart, New York.

Paul, Hermann (1880/1920): Prinzipien der Sprachgeschichte. 5. Aufl. Halle a.d.S.

Paul, Hermann (1910): Über Völkerpsychologie. Rede anläßl. des Stiftungsfests der Universität München am 25. Juni 1910. In: Süd-deutsche Monatshefte 2. 363-373.

Peardon, Thomas (1966): The Transition in English Historical Writing 1760-1830. New York.

Popper, Karl R. / Eccles, John C. (1977/82): Das Ich und sein Gehirn. München, Zürich. (Orig.: The Self and its Brain — An Argument for Interactionism. Heidelberg, Berlin, London, New York.)

288

Rádl, Emil (1909): Geschichte der Biologischen Theorien in der Neuzeit. Bd. 2: Geschichte der Entwicklungstheorien in der Biologie des 19. Jahrhunderts. Leipzig.

Radnitzky, Gerard (1983): Die Evolution der Erkenntnisfähigkeit, des Wis-sens und der Institutionen. In: R. Riedl und F. Kreuzer (Hrsg.): Evolu-tion und Menschenbild. Hamburg. 82-120.

Rehbein, Jochen (1977): Komplexes Handeln. Elemente zur Handlung-stheorie der Sprache. Stuttgart.

Ronneberger-Sibold, Elke (1980): Sprachverwendung — Sprachsystem, Ökonomie und Wandel. Tübingen.

Sapir, Edward (1921/61): Die Sprache. Eine Einführung in das Wesen der Sprache. München. (Orig.: Language. An Introduction to Study of Speech. New York.)

Saussure, Ferdinand de (1916/67): Grundfragen der allgemeinen Sprach-wissenschaft. 2. Aufl. Berlin. (Orig.: Cours de Liguistique générale. Lausanne, Paris.)

Scheerer, Thomas M. (1980): Ferdinand de Saussure. Rezeption und Kritik. Darmstadt.

Schelling, Thomas (1969): Models of Segregation. In: American Economic Review 54. 488-493.

Scherer, Wilhelm (1874): Vorträge und Aufsätze zur Geschichte des geisti-gen Lebens in Deutschland und Österreich. Berlin.

Schleicher, August (1863): Die Darwinsche Theorie und die Sprachwissen-schaft. Weimar.

Schleicher, August (1868): Eine Fabel in indogermanischer Ursprache. In: Beiträge zur vergleichenden Sprachforschung auf dem Gebiete der ari-schen, keltischen und slawischen Sprachen 5. 206-208.

Silbar, M. (1987): Cellular Automata. In: Analog Sept. 1987. 68-80.

Slote, Michael A. (1989): Beyond Optimizing. Cambridge. (Mass.).

Smith, Adam (1776/1920): Eine Untersuchung über Natur und Wesen des Volkswohlstandes. Bd. 2. In: H. Waentig (Hrsg.): Sammlung sozial-

289

wissenschaftlicher Meister. Bd. 12. Jena. (Orig.: Inquiry into the Na-ture and Causes of the Wealth of Nations. Reprint 1812. London.)

Spencer, Herbert (1876): System der synthetischen Philosophie. II. Band. Principien der Biologie, I. Bd. Autorisierte dt. Ausgabe. Nach der 2. engl. Auflage übersetzt von B. Vetter. Stuttgart. (Orig.: A System of Synthetic Philosophy. The Principles of Biologie.)

Stam, James H. (1976): Inquiries into the Origin of Language. The Fate of a Question. New York, Hagerstow, San Francisco, London.

Stampe, David (1969): The Acquisition of Phonetic Representations. In: Papers from the 5th Regional Meeting Chicago Linguistic Society (CLS 5), 433-444.

Stein, Dieter (1988): Zur Philosophie des Natürlichkeitsansatzes im Bereich der Syntax. In: ZPSK 41, 4. 471-475.

Stein, Dieter (1990): The Semantics of Syntactic Change. Berlin, New York.

Stewart, Dugald (1858/1971): The Collected Works of Dugald Stewart, ESQ., F.R.SS. Hrsg. von Sir William Hamilton, Bart., Vol. X. Boston / Mass. (Republ. Farnborough U.K., 1971.)

Stolz, Thomas (1990): Zur Ideengeschichte der Natürlichkeitstheorie: John Wilkins — ein unbekannter Vorläufer? In: A. Bassarak et al. (Hrsg.): Wurzel(n) der Natürlichkeit. Studien zur Morphologie und Phonologie IV. Linguistische Studien, Reihe A, Arbeitsberichte 2081. Berlin (Zen-tralinstitut für Sprachwissenschaft). 133-144.

Strawson, Peter F. (1971/74): Logik und Linguistik. Darin: Bedeutung und Wahrheit. München. 30-55. (Orig.: Logico-Linguistic Papers. Lon-don.)

Strecker, Bruno (1987): Strategien des kommunikativen Handelns: Zur Grundlegung einer Grammatik der Kommunikation. Düsseldorf.

Srehlow, Carl (1907-1915): Die Aranda- und Loritjastämme in Zentalaus-tralien. Frankfurt.

Süßmilch, Johann Peter (1766): Versuch eines Beweises, daß die erste Sprache ihren Ursprung nicht vom Menschen, sondern allein vom Schöpfer erhalten habe. Berlin.

290

Toulmin, Stephen (1972/78): Human Understanding. Vol. I: The Collective Use and Evolution of Concepts. Princeton, New Jеrsey. (Dt.: Kritik der kollektiven Vernunft. Frankfurt.)

Ullmann-Margalit, Edna (1978): Invisible-Hand Explanations. In: Synthese 39, No. 2. 263-291.

Vanberg, Viktor (1982): Markt und Organisation: Individualistische Sozialtheorie und das Problem kooperativen Handelns. Tübingen.

Vanberg, Viktor (1984): ‘Unsichtbare-Hand Erklärung’ und soziale Nor-men. In: H. Todt (Hrsg.): Normengeleitetes Verhalten in den Sozial-wissenschaften. Schriften des Vereins für Sozialpolitik, Gesellschaft für Wirtschafts- und Sozialwissenschaften. Neue Folge Bd. 141. Ber-lin. 115-146.

Watzlawick, Paul / Beavin, Janet H. / Jackson, Don (1967/72): Menschliche Kommunikation. Formen, Störungen, Paradoxien. 3. Aufl. Bern. (Orig.: Pragmatics of Human Communication. A Study of Interac-tional Patterns, Pathologies, and Paradoxies. New York.)

Weisgerber, Leo (1971): Von den Kräften der deutschen Sprache. Bd. I: Grundzüge der inhaltbezogenen Grammatik. 4. Aufl. Düsseldorf.

Whitehead, Alfred N. (1933): Adventures of Ideas. Cambridge.

Whitney, William D. (1873): Schleicher and the physical Theory of Lan-guage. In: Oriental and Linguistic Studies. New York.

Whitney, William D. (1867/74): Die Sprachwissenschaft. W.D. Whitney’s Vorlesungen über die Prinzipien der vergleichenden Sprachforschung. Bearb. v. J. Jolly. München. (Orig.: Language and the Study of Lan-guage: twelve Lectures of the Principles of Linguistic Science. Lon-don.)

Whitney, William D. (1875/76): Leben und Wachsthum der Sprache. Übers. v. A. Leskien. Leipzig. (Orig.: The Life and the Growth of Language. London.)

291

Wildgen, Wolfgang (1985): Dynamische Sprach- und Weltauffassungen (in ihrer Entwickung von der Antike bis zur Gegenwart). Bremen. (Presse und Informationsamt der Universität.)

Wilson, Edward O. (1975): Sociobiology — The New Synthesis. Cam-bridge / Mass., London.

Wimmer, Rainer (1983): Metaphorik in der Sprachgeschichtsschreibung. In: Thomas Cramer (Hrsg.): Literatur und Sprache im historischen Prozeß. Vorträge des Deutschen Germanistentages Aachen 1982. Tübingen.

Windisch, Rudolf (1988): Voraussagbarkeit des Sprachwandels. In: Harald Thun (Hrsg.): Energeia und Ergon. Bd. II: Das sprachtheoretische Denken Eugenio Coserius in der Diskussion (1). Tübingen. 109-120.

Windisch, Rudolf (1988): Zum Sprachwandel. Von den Junggrammatikern zu Labov. Frankfurt (=Studia romanica et linguistica 21).

Wittgenstein, Ludwig (1960): Philosophische Untersuchungen. In: Schriften 1. Frankfurt a.M.

Wunderlich, Dieter (1976): Studien zur Sprechakttheorie. Frankfurt a.M.

Wurzel, Wolfgang-Ullrich (1984): Flexionsmorphologie und Natürlichkeit. Berlin.

Wurzel, Wolfgang-Ullrich (1988): Zur Erklärbarkeit sprachlichen Wandels. In: ZPSK 41, 4. 488-510.

Wurzel, Wolfgang-Ullrich (1992): The Structural Heritage in Natural Mor-phology. In: Hans-Heinrich Lieb (ed.): Prospects for a New Structura-lism. Amsterdam and Philadelphia. 225-241.

292

Рецензии на первое издание

Abraham, Werner (1991): Besprechung. In: Germanistik 32, 3/4. 628-629.

Adamska-Salaciak, Arleta (1991): Language Change as a Phenomenon of the Third Kind. In: Folia Linguistica Historica XII/1-2. 159-180.

Albrecht, Erhard (1991): Besprechung. In: Deutsche Literaturzeitung, Jahrgang 112, Heft 1-2. 18-20.

Anttila, Raimo (1992): Besprechung. In: Studies in Language 16,1. 213-218.

Bühler, Axel (1990): Besprechung. In: Journal for General Philosophy of Science 22. 182-185.

Eggers, Eckhard (1993): Besprechung. In: Indogermanische Forschun-gen 98. Band. 304-307.

Greule, Albrecht (1991): Besprechung. In: Zeitschrift für Dialektologie und Linguistik, LVIII. Jahrgang, Heft 3. 319-322.

Hermanns, Fritz (1991): Wie sich Sprachen wandeln. In: Sprachreport 4. 7-9.

Latour, Bernd (1991): Ein “Phänomen der dritten Art”. In: DAAD Letter 1. März. I-II.

Mühlhäusler, Peter (1991): Besprechung. In: Lingua 84. 75-78. Nyman, Martti (1994): Language in the Guidance of the Invisible Hand. In:

Diachronica Vol. II, № 2 (с продолжением). Stolz, Thomas (1991): Besprechung. In: ZPSK 44, 4. 550-554.

Tinnefeld, Thomas (1993): Besprechung. In: Fremdsprachen und Hochschule 38/39. 302-309.

293

Указатель имен

Aitchison, J., 200 Alarcos, L., 175 Albert, H., 215 Altmann, G., 131 Altmann, S., 64 Ayren, A., 148 Bailey, Ch.-J. N., 203 Bates, E., 201 Beavin, J., 176 Beeh, V., 91; 92 Boretzky, N., 29 Cavalli-Sforza, L., 256; 259 Cherubim, D., 124 Chomsky, N., 39; 110; 111; 225;

226; 228; 230; 233; 236; 237; 238; 279

Cloak, F.T. Jr., 226 Corning, P.E., 95 Coseriu, E., 124; 148; 149; 150;

172; 220; 222; 223; 224; 251 Cropsey, J., 129 Darwin, C., 110; 253; 257 Dascal, M., 177 Davies, P.C., 141 Dawkins, R., 23; 258; 259; 261 Dobrick, M., 177 Dobzhansky, T., 253 Dressler, W.U., 204 Eccles, J.C., 70; 238; 239; 240;

241; 242; 243 Engels, F., 51

Eyer, P., 277 Fanselow, G., 163; 230; 231; 232 Felix, S., 163; 230; 231; 232 Ferguson, A., 80; 81; 115 Fleischer, W., 33 Frege, G., 231 Frei, H., 88 Garaudy, R., 222 Gerard, R.W., 254 Goethe, J.W. von, 30 Gombrich, E.H., 145 Graham, A., 143 Grewendorf, G., 148; 227; 237 Grice, H.P., 168 Grimm, J., 39; 153 Haakonssen, K., 120 Hamm, F., 148; 227; 237 Hayek, F.A. von, 49; 50; 74; 75;

81; 86; 89; 90; 94; 95; 99; 223; 252; 253; 276

Hempel, C.G., 129 Heringer, H.J., 54; 277; 278 Hildebrand-Nilshon, M., 71 Hockett, Ch.F., 64 Humboldt, W. von, 132; 166;

180; 224; 251 Hurford, J., 233; 235; 236; 237 Huxley, J., 256; 266 Itkonen, E., 230 Jäger, L., 219; 220

294

Jackson, D., 176 Köhler, R., 131 Kant, I., 103 Keller, R., 11; 43; 67; 102; 122;

141; 176; 272 Kittsteiner, H.-D., 82 Kluckhohn, C., 254 Koch, H.W.. См. Lass, R., 140; 166; 175; 198;

203; 212; 213; 237; 238; 243; 244; 245; 273; 276

Levin, J.F., 182 Lewis, D., 35; 179 Lorenz, K., 36; 91 Lyons, J., 64; 217 Lüdtke, H., 39; 175; 185; 186 Müller, M., 88; 105; 106; 107;

109; 124; 257 Münstermann, P., 78; 79 Mandeville, B. de, 74; 78; 97 Martinet, A., 188 Marx, K., 51 Mauthner, F., 30; 146; 263 Mayerthaler, W., 204; 209 Maynard Smith, J., 250; 254;

256 Meggle, G., 70 Menger, C., 125; 126; 127; 223 Monod, J., 261 Nickl, H., 48 Nozick, R., 129; 141 Osche, G., 158 Panagl, O., 204

Paul, H., 34; 258; 268; 276 Popper, K., 70; 238; 239; 240;

241; 242; 243 Rádl, E., 143; 252 Radnitzky, G., 186 Rapoport, A., 254; 255 Rehbein, J., 44 Ronneberger-Sibold, E., 44; 124;

157 Sapir, E., 199; 200 Saussure, F. de, 39; 147; 221;

259; 269 Scheerer, T.M., 220 Schelling, T., 132 Scherer, W., 102 Schleicher, A., 39; 100; 101;

102; 103; 254 Silbar, M., 182 Slote, M.A., 217 Smith, A., 84; 129 Spencer, H., 106 Stamm, J.H., 34; 54 Stein, D., 204; 210; 211 Sternefeld, W., 148; 227; 237 Stewart, D., 82 Strawson, P.F., 145 Strehlow, C., 29 Süßmilch, J.P., 61 Toulmin, S., 36; 261; 266 Ullmann-Margalit, E., 48; 129;

132; 141; 159 Vanberg, V., 80; 128 Watzlawick, P., 176

295

Whitney, W., 102; 107; 108; 110; 113; 124

Wildgen, W., 35 Wilson, E.O., 64 Wimmer, R., 131 Windisch, R., 274; 275 Wittgenstein, L., 89 Wunderlich, D., 44 Wurzel, W.-U., 204; 205; 206;

207; 208; 210 Айер, П., 277 Айрен, А., 148 Аларкос, Л., 179 Аристотель, 87 Балли, Ш., 220 Барнеби, Н., 253 Бее, Ф., 91 Бейли, Ч.-Дж., 203 Бентам, Дж., 251 Ванберг, В., 28; 50 Виндиш, Р., 25; 273; 274; 275;

276 Вурм, С., 199 Вурцель, В.-У., 208; 209; 210 Гердер, И.Г., 54; 158 Гете, И.В., 30; 79 Грайс, Г.П., 20; 70; 159; 168;

176 Гримм, Я., 217 Грэхем, А., 143 Гумбольдт, В. фон, 103; 132;

180; 224; 251 Данте, А., 71

Дарвин, Ч., 36; 99; 100; 102; 103; 110; 155; 252; 253; 257

Даузес, А., 25 Докинс, Р., 23; 258; 262 Дресслер, В.У., 204 Жерар, Р.В., 254 Зюсмильх, И.П., 54; 61 Карлхайнц, 55; 56; 57; 58; 59;

63; 64; 65; 66; 70 Келлер, Р., 29; 31; 194 Клакхон, K., 254 Клоак, Ф.Т. Дж., 226 Кондильяк, И.Б. де, 54 Косериу, Е., 148; 149; 151; 171;

175; 220; 222; 223; 224; 251 Левин, Ю.Ф., 182 Лейбниц, Г.В., 71 Лилль, Ч., 99 Лоренц, К., 36; 91 Лэсс, Р., 25; 140; 166; 175; 198;

203; 211; 212; 213; 237; 243; 245; 273; 276

Людтке, Г., 28; 175; 189; 193; 195; 196; 197; 198; 199; 200; 201; 202; 203; 218

Майерталер, В., 204; 209; 210 Мальтус, Т.Р., 251 Мандевиль, Б. де, 74; 75; 81; 99 Маркс, К., 99 Мартине, А., 188 Маутнер, Ф., 29; 146 Мейнард Смит, Дж., 250 Менгер, К., 125; 126; 127; 223 Моно, Ж., 261

296

Мюллер, М., 87; 99; 104; 105; 106; 108; 109; 113; 124; 147; 250; 253

Мюнстерман, П., 78 Никль, Г., 48 Оше, Г., 158 Пауль, Г., 34; 257; 276 Платон, 87; 243 Поппер, К., 237; 238; 239; 240;

241; 246; 271 Пэттон, С.Н., 252 Радль, Э., 142; 143; 251 Рапопорт, А., 254; 255 Роннебергер-Зибольд, Э., 157 Смит, А., 83; 84; 85; 94; 96;

129; 252 Спенсер, Г., 99; 106 Стросон , П.Ф., 145 Стэмп, Д., 204 Стюарт, Д., 82 Сэпир, Э., 199; 200 Уитни, В., 99; 101; 107; 108;

109; 110; 113; 124; 147

Ульман-Маргалит, Э., 48; 131; 183

Фанзелов, Г., 230; 231 Феликс, С., 230; 231 Фрей, А., 88 Хааконсен, К., 120 Хайек, Ф.А. фон, 26; 28; 49;

74; 81; 86; 88; 89; 94; 223; 253

Харфорд, Дж., 235; 237 Херингер, Г.Ю., 277 Хомский, Н., 26; 39; 110; 111;

112; 148; 163; 228; 233; 235; 236; 250; 279

Цицерон, 89 Шеллинг, Т.С., 183 Шерер, В., 102 Шлегель, Ф., 104 Шлейхер, А., 99; 100; 101; 102;

103; 104; 106; 107; 108; 109; 113; 250; 253; 265

Штайн, Д., 210 Экклес, Дж., 240 Эллис, А.Й., 54 Энгельс, Ф., 10; 51

297

Предметный указатель

Baby-Talk, 181 Conjectural History. См.

предположительная история fitness. См. пригодность /

приспособляемость nomυ (противоп. закон -

physei), 87; 99 physei (противоп. nomυ или

thesei), 87; 99 thesei (противоп. physei), 87; 99 автономия синтаксиса. См.

синтаксис аллеломорф, 260 альтернативы выражения, 260;

267 альтруизм, 216 антиципация, 266; 267 аргумент врожденности, 200 артефакт, 39; 48; 88; 108; 114;

115; 117; 118; 120; 132; 133; 134; 228; 239; 247

асимметрия нашего языкового знания, 263

Басня о пчелах, 74; 75; 77; 79;

83 библия, 105 биология, 101; 106

- биологическая пригодность. См . пригодность

- биологическая эволюция. См. эволюция

борьба за существование, 252; 253; 254; 257; 265

варьирование / вариативность,

187; 255; 257 вежливость, 144; 145; 165 витализация / витальный, 109;

261 влияние, 146; 156; 158; 162 внеязыковой, 170 внутриязыковой, 170 воля

- отдельной личности, 113 - свободная, 109; 124; 147 - человеческая, 101; 103;

117 вопрос для чего, зачем, 154 вопрос почему, 149; 154 вторичная интенция. См.

интенция выбор. См. селекция выживание самого

приспособленного. См. борьба за существование

вынуждающий, 137 ген, 258; 260; 261 генезис / генетический, 47; 48;

49; 139; 156; 157; 225; 272 - логика генезиса, 47

298

-теория генезиса, 48 - генетическое объяснение,

129 генотипическая селекция. См.

селекция гипотетический прогноз. См.

прогноз гипотетический характер

индивидуальной компетенции. См. индивидуальная компетенция

гомогенность / однородность, 181 - гомогенная структура, 183

действие, 41; 43; 44

- индивидуальное, 122; 124; 130

- мотив действия, 79; 80; 134

- намеренное / интенциональное, 41; 43; 45; 150

- ненамеренные последствия действия, 110; 123

- план действия, 43 - последствия действия, 43;

122 - правила действия /

деятельности, 168; 169; 172; 173; 175

- результат действия, 43; 114; 115; 122; 123

- стратегия действия, 168; 180; 181; 201

- теория действий, 122 - удачное / удавшееся, 122

- функция выбора действий, 172

- цель действия. См. цель - экология действия. См.

экология деньги, 48; 97; 118 диагностическое объяснение,

141 диахрония / диахронический,

148; 219; 220; 223 конфликт, 189

дилемма Зюсмильха, 61 динамика, 175; 222; 255

- динамические правила, 188

дихотомия, 149; 156; 220; 223; 228

духовной сила, 180 духовные науки, 117 естественный

- феномен, 114 - организм, 103

естественность, 203; 207 животная коммуникация. См.

коммуникация закон, 140; 202; 208; 212; 214;

269 - закономерность, 208 - законы третьего вида, 199 - общие законы, 135; 136 - языковые законы, 141; 148

законы развития, 99 замедленная реакция. См.

реакция заниматься торговлей, 97

299

запланированный. См. планомерный

затраты на артикуляцию, 218; 219

звуковая структура, 194 знание

- общее / коллективное, 67 И(нтериоризованный)

- И-грамматика, 226; 227; 228; 230; 233; 248; 262; 271

- И-изменения, 235; 236 - И-культура, 226 - И-язык, 226; 227; 230; 234;

236 игра в вежливость, 144; 165 игра со смешанными

мотивами, 165 идеализация, 233 избыточность / запас, 195

- управление избыточностью, 195

изменение, 165; 175; 179; 208; 210; 222; 243; 249; 255; 269 - логическая необходимость

непрерывного изменения, 34; 268

- непрерывное, 29; 34; 37; 116; 268

- универсальность изменений, 34; 197

изменяемость языка, 34; 35; 37 иконичность, конструктивная,

205 имитация компьютера, 182 импонировать, 164; 178 индивидуализм,

методологический, 193; 215

индивидуальная компетенция, 112; 170; 234; 237; 262; 263; 264 - гипотетический характер

индивидуальной компетенции, 264

- экспериментальный характер индивидуальной компетенции, 264

- эскпериментальный характер индивидуальной компетенции, 265

индоевропейский праязык, 99; 100

инновация, 185; 186 инстинкт (противоположность

разуму), 87; 88; 90; 91 интенция (намерение) /

интенциональный (намеренный), 41; 42; 43; 44; 45; 65; 133; 150; 154; 155; 170 - вторичная, 123 - интенциональные

действия. См. действия - открытые интенции /

намерения, 176 - первичная, 122 - скрытые интенции /

намерения, 178 инфекция, 259; 261 искусство / искусственный

(противоположность природа / природный), 87; 98; 99; 103; 107; 114; 118; 149

исторический

300

- историческая наука, 88; 105

- историческое объяснение, 156

- историческое развитие, 251; 268

И-Э-дихотомия, 228; 235; 237 кажущиеся объяснения. См.

объяснение карта изоглосс, 183 квота воспроизводства, 186 коллективистские понятия, 161 коллективный

- коллективное знание. См. знание

- коллективные последствия, 85

- феномен, 121 коммуникация / общение, 47;

55; 97; 98; 161 - в человеческом смысле,

62; 63; 64; 83; 158 - естественная, 58; 60 - как игра со смешанными

мотивами, 165 - коммуникативная цель,

188 - коммуникативное

действие, 60; 65; 66 - коммуникационная цель,

217 - между двумя животными

товарищами по виду, 64 - правила коммуникации /

общения, 180; 221 компетенция. См. языковая

компетенция

- компетентный говорящий, 225; 234

конвенция / конвенциональный, 214; 230; 231; 232; 234; 267; 268 - приспособляемый к

конвенции, 234 космология (языка), 268; 276 крик страха, 57; 58; 59; 63; 64;

67 - симулированный, 67; 68

культура, 108; 266; 271 - культурная эволюция. См.

эволюция - культурный витализм. См.

витализм - культурный объект, 251;

256 - культурный феномен, 108;

119; 124; 149; 156 - культурология, 117; 123;

124 лингвистическая селекция, 266 линейное мышление, 143 логика генезиса. См. генезис М(атериализованный)

- М-культура, 226 макрообласть / макроуровень,

124; 130; 134; 145; 154; 167; 215 - макроструктурный

эффект, 166; 184 - макроуровень учреждений,

131 манипулятивный акт, 177 мема, 258; 259; 261

- мемофонд, 258; 259

301

метафора невидимой руки. См. невидимая рука

методологический индивидуализм. См. индивидуализм

механизм - механистический, 38; 39

микрообласть / микроуровень, 124; 130; 132; 134; 167; 215 - микроуровень социального

действия, 131 морфосемантическая

прозрачность, 205; 206; 207 мотив, 80; 84; 133; 134; 136;

154 мутация, 256 накопление / кумуляция, 150;

259 намерение, 41; 42; 43; 44

- с которым что-то делается, 42

- сделать что-то, 43 направленный, 197; 199 не понимать. См. понимать невидимая рука, 84; 128; 129;

131; 133; 271 - метафора невидимой руки,

129 - процесс невидимой руки,

136; 137; 140; 168; 170; 173; 199; 219; 221; 230; 267

- теория невидимой руки, 128; 131; 133; 254

немаркированный, 209 ненамеренный, 127; 134 необузданность, 84

необходимость изменений. См. изменение

неосознано / неосознанно, 41; 44 - неосознанная финальность

/ целеполагание. См. финальность / целеполагание

непрерывное изменение. См. изменение. См. изменение

непрерывность эстафеты, 175 нестабильность, 51 обмен, 96 образцовые прогнозы (pattern

predictions). См. прогноз обусловленная реакция. См.

реакция общее знание. См. знание объяснение, 85

- адекватность объяснения, 268; 279

- в строгом смысле, 140 - генетическое, 129 - объяснительный модус,

27; 126; 270; 273 - псевдообъяснение, 213 - с помощью невидимой

руки, 85; 86; 128; 129; 141; 142; 145; 154; 155; 157; 165; 166; 167; 200; 216

- снизу, 193 - финалистское, 150; 154 - функционалистское, 157;

159; 165; 166 объяснимый, 137 объяснительная сила, 142; 211

302

объяснительное написание истории языка. См. написание истории языка

обычай, 90; 95; 96; 128 ограниченность, 186; 188 ожидание поведения. См.

ожидание ожидания

- взаимные, 179 - ожиданий, 263 - поведенческие, 263

омоним, 140; 151; 274 - бегство от омонимии, 151;

274 - конфликт омонимии, 155;

270 омофония, 275 онтогенез, 36; 40 онтология чистой формы, 245 оправдание, 90 организм / органичный, 92;

101; 102 - метафорика организма,

126; 272 - органично выросший, 119

органистический, 38 основная модель Грайса, 70 осознанный, 44; 45; 168 открытые намерения. См.

намерение отмеченный / маркированный,

205; 207; 210; 215 отношение обоснования, 154 ошибка копирования, 256 ошибочное умозаключение

post hoc, ergo propter hoc, 276

парадокс, 73; 80

парадокс Мандевиля, 76; 128; 142; 143

партикулярный (частный) прогноз. См. прогноз

пейоризация, 143; 145; 165; 203

первичная интенция. См. интенция

передвижение согласных, 277 план / планирование, 41; 42;

43; 45; 80; 83; 84; 85; 122; 129; 131; 170 - планомерный /

запланированный, 39; 41; 44; 89; 123; 170; 239

поведение как реакция на раздражение, 66

подразумевать, 188 польза, 216; 217; 218 понимание, 175; 176; 179 понимать, 175; 177; 179

- не понимать, 177 - частично понимать, 176

понятие эргона, 223 понятие языка Хомского, 110;

111; 223 порок, 75; 76; 77; 78; 79; 84 порядок, 86 последствия действия. См.

действие правило, 90; 93; 94; 180; 181;

182; 184; 185; 219; 226; 229; 263 - Гумбольдта, 180; 181; 262 - действия. См. правила

деятельности - конфликт правил, 185 - поведение, регулируемое

правилами, 91; 93

303

- понятности, 189 - сверхправило, 187; 188 - следовать правилам, 89 - эквивалентные /

одинаковые правила, 169 - экономии энергии, 188;

189; 194 право, 96 предположительная история,

83; 86 предпосылка, 136; 149 пригодность /

приспособляемость, 256 принцип

- количественной компенсации, 196

- наименьших затрат, 202; 217

- наука о принципах, 276 - системного согласования,

205 - слияния, 196; 202

природа / природный (естественный), 87; 88; 98; 99; 104; 108; 119; 149; 187; 205 - дихотомия естественный -

искусственный, 149 - естественная

коммуникация. См. коммуникация

- естественная морфология, 204

- естественная фонология, 207

- естественность, 203; 207; 209; 217

- естественные науки, 101; 102; 105; 230; 246

- законы природы, 146 - организм, 103; 107; 148 - природа человека, 85 - теория естественности,

203; 204; 207; 217 - феномен, 108; 113; 117;

120; 135; 149; 156; 247 - язык, 108; 268; 270

причина, 152; 154; 155 - отношение причина -

воздействие, 154 - языковых изменений, 151;

170 причинность (каузальность) /

причинный (каузальный), 146; 149; 150; 154; 156 - каузальные причины, 154 - причинные следствия, 151;

174 - причинный феномен, 150 - языковых изменений, 148

пробка из ничего, 120; 121; 122; 123; 234; 244

проблема координации, 179 прогноз / прогнозировать, 138;

140 - отдельный, 138 - предположительного

характера, 138 - прогнозируемость, 139;

140; 257 - прогностическая

значимость, 139 - прогностическая ценность,

138 - структурный, 138; 145

психолого-логический метод, 142

304

разум (противоп. инстинкт), 87; 88

рациональность действий / деятельности, 216

рациональный выбор, 216 реакция

- замедленная, 66 - условная, 65

результат действия. См. действие. См. действие

реконструкция, 62 - философская, 60

репликация, 261 родословное дерево, 102 рост, 103; 106; 113; 272 рынок, 96 сверхправила. См. правила свободная воля. См. воля своекорыстие, 73; 84 сделанный / созданный

людьми. См. создание / творение человека

селекция, 255; 257; 265; 266 - генотипическая, 266 - лингвистическая, 266 - селективная спираль, 267 - селекционная инстанция,

265 - социальная, 266 - уровень селекции, 265 - фенотипическая, 265 - селекционный механизм,

257 сигнальная негэнтропия, 193;

194 сила, 72; 73; 75; 79 сила аргументации, 73 симптом, 56

симуляция / подражание, 69 - симулированный крик

страха. См. крик страха синхрония / синхронный, 219;

220; 221 скачкообразность, 158 скорость приспособления, 91 скрытое намерение / интенция. См. намерение / интенция

смещение, 64 смысл (высказывания), 240 соответствующий системе, 207 соотношение затрат и пользы,

217; 218 социальный

- социал-дарвинизм, 250; 252

- социальная селекция. См. селекция

- социальная теория, 81 - успех, 160; 162; 163; 187;

188; 261 социокультурный

- порядок, 130 - феномен, 271

спонтанный порядок, 49; 74 сравнительный метод, 100 средство самовыражения, 164 стабильность, 174

- стабильная структура, 50; 183

- стабильные правила, 188 статика (противоп. изменения /

динамика), 175; 180; 222; 249; 276

статистические законы, 208 статические правила, 184 стимул, 66

305

стратегия. См. стратегия деятельности

структурный прогноз. См. прогноз

сущность языка, 62; 108 творческая способность, 187 телеологический, 254 телеология, 257 тенденция, 199; 201; 208; 211;

213; 214 - циклическая, 209

теория проложенных троп, 133; 136; 137; 142; 146; 168; 234

теория трех миров, 238; 242 третий мир, 238; 239; 242; 247 трихотомия, 114 универсальная грамматика,

164; 225; 229; 230 универсальность /

универсальный, 198; 200 - гипотеза универсальности,

198 - закон языковых

изменений, 197 - изменений. См. изменения

условие адекватности, 233 условия антецедента, 140 успешное действие. См.

действие учреждение, 96; 108; 115; 119 феномен третьего вида, 118;

119; 121; 123; 128; 134; 135; 170; 222; 228; 234; 244; 247; 248; 270; 271

фенотипическая селекция (отбор). См. селекция

физические науки, 87 философская реконструкция. См. реконструкция

финальность / финал, 150; 156 - неосознанная, 149 - тезис финальности, 149;

257 финальный, 149; 166 функционалистские

объяснения, 157; 159; 165; 166

функция, 133; 136; 157; 163; 165 - действия, 49; 50 - коммуникации, 47 - функциональный анализ,

48; 162 - языка, 158; 159; 160 - коммуникации, 162

целеполагание / целевой, 131;

134; 146; 147; 150; 151; 167 цель действия, 42; 44; 50 циклическая тенденция. См.

тенденция цинизм, 73 циркулярное объяснение, 142 частично понимать. См.

понимать человек / человеческий

- дело человека, 108; 113; 250

- человеческая воля, 101 - человеческая

коммуникация. См. коммуникация

306

- человеческая природа. См. природа человека

чистая польза, 216; 217 чувство (противоположность

разуму), 87; 88; 89 шотландская школа,

шотландская моральная философия, 80; 81; 83; 87; 142; 272

эволюция / эволюционный, 36;

118; 147; 186; 250; 251; 254; 255 - биологическая, 90; 254;

256 - культурная, 88; 132; 249;

253; 254 - оптимизм, 85 - система эволюции, 251 - теория эволюции, 251

эгоизм, 142; 216 эквивалентные правила. См.

правила экология

- экологические условия (действия / деятельности), 156; 169; 171; 172; 199; 202

- действия, 136; 169 экономия, 46; 189; 195; 197;

202; 217; 234 эксперимент, 264; 267; 277

- экспериментальный характер индивидуальной компетенции. См. индивидуальная компетенция

экстраполяция тенденции, 139; 141; 208; 257

экстриоризованный - Э-грамматика, 227 - Э-изменения, 235; 236 - Э-язык, 228; 230; 234; 236

экстриоризованный язык, 236 энергия, 271 энергия артикуляции, 185; 189;

194; 195; 199 эпифеномен, 22; 122; 228; 234;

236; 245 эффект неожиданности, 127 Э-язык. См.

экстриоризованный язык язык

- в гипостазирущем смысле, 241

- возникновение языка, 62 - написание истории языка,

222 - объяснительное написание

истории языка, 268 - планирование языка, 171 - происхождение языка, 54;

60; 61 - распад языка, 33; 37 - усвоение языка, 235 - языковая компетенция,

111; 260; 263 - языковая мема / языковой

мемофонд, 259; 260 - языковая политика, 171 - языковая способность. См.

языковая компетенция - языковые законы. См.

закон

307

Руди Келлер

Языковые изменения: о невидимой руке в языке

Перевод с немецкого и вступительная статья О.А. Костровой

Перевод выполнен по изданию: Rudi Keller. Sprachwandel: von der un-sichtbaren Hand in der Sprache. Zweite, überarbeitete und erweiterte Auf-

lage 1994. A. Francke Verlag Tübingen und Basel

Главный редактор Л.И. Бордунова Редактор О.И. Пичугина-Сорокина

Компьютерная верстка А.В. Кострова

Лицензия Министерства печати России ЛР № 020066

Подписано к печати 10.04.1997 г. Формат 60 х 84 1/16 Объем 19,75 п.л.

Тираж 5000 экз. Бумага типографская. Печать оперативная. Заказ №

Издательство Самарского государственного педагогического университета:

443099, Самара, ул. М. Горького, 65/67.

АО «СамВен»: 443043, Самара, ул. Венцека, 60.